Елена Хаецкая - Варшава и женщина
Мариан шевельнул ноздрями, хищно осведомился:
– Каков план?
– Нужно вывезти станок, крайний срок – завтра утром, – уныло начал перечислять Ярослав. – Перепрятать Гинку…
Мариан смотрел на старого друга как на странный, несколько смехотворный предмет. Ясь замолчал. Ему вдруг сделалось невыносимо. Мариан неторопливо сложил черные от возни с металлом пальцы в кукиш и резким движением выбросил руку вперед:
– Во! Видал? Лесеня им никто не отдаст! Не вороти рожу, слушай. План таков. У меня есть один человечек, настоящее чудовище, тебе понравится. Он считается немцем из-за своего папаши по фамилии Шульц, но на самом деле поляк и верующий католик, кстати. Он работает в кондитерской «только для немчуры». Я давно пристроил его к делу.
Ясь угрюмо произнес:
– А знаешь, что нам с тобой скажут? Что Лесень не первый и не последний. Что арестованы тысячи лучших людей Польши. И их, между прочим, не отбивали…
Мариан взял Ярослава за рукав и молвил проникновенно:
– Забудь на время своего премудрого папашу. Сам-то ты как считаешь?
Ясь перевел взгляд на Гинку Мейзель и вдруг увидел в ее глазах всю ночь и всю Варшаву: и спекулянтов, пересчитывающих деньги, – совсем поблизости, едва ли не за стеной; и сотни пани Ирен, перебирающих в уме нехитрые мелочные расчеты, без которых, однако, смерть; и опрокидывающихся в сон, как в обморок, усталых рабочих; и долгую, до проступающей в ладонях крови, молитву исступленного молодого католика; и тихие голоса влюбленных; и старенькую учительницу с заветной запрещенной книгой стихов Мицкевича; и немецкого офицера, пахнущего одеколоном, коньяком, бриолином и каким-то средством от клопов; и Кшиштофа Лесеня с неузнаваемо разбитым лицом, истомленного болью, погруженного в мутную дрему… а дальше уже не оставалось ничего, кроме сплошной черноты еврейского гетто. Ночь шевелилась, копошилась, переполненная мыслями и ощущениями, точно гнилое яблоко червями. Совсем рядом, в одном с Ярославом городе, пытали, убивали, предавали, жрали. Потом он снова увидел мудреное взрывное устройство, которое собирал Мариан, и подумал: «Чистое пламя, взрыв – и никаких червей, никакого копошения. Только свет».
– Думаю, мы отобьем у них Кшися, – сказал Ярослав. – Это нужно сделать.
* * *Человек по фамилии Шульц оказался невысоким пареньком лет двадцати с небольшим, желтоволосым и белоглазым. Два передних зуба он потерял в детстве при неудачном падении с лестницы, поэтому избегал улыбаться. Был хмур, деловит, подвижен. Шульц обитал в берлоге, где, кроме него, водились старый диван, мириады пустых и полных винных бутылок и горы окурков. Все это жило своей таинственной жизнью, шевелилось и двигалось, особенно в отсутствие Шульца, и часто, вернувшись домой, он обнаруживал предметы совсем не в том месте, где их оставил. Так утверждал, по крайней мере, сам Шульц.
Выпивку, в том числе и дорогую, Шульц воровал в своем заведении «только для немчуры», где работал на правах «своего». Мариана особенно восхищало то обстоятельство, что украденное Шульцем исключительно выпивалось. «Человек мог бы на одном только шнапсе состояние себе сколотить, но брезгует!» Марек считал, что это говорит о полной надежности Шульца. «Любой торгаш по своей природе – подлец, вор и предатель, а в ком нет торгаша – в том и предателя нет». Ясь возражений не находил.
О чем они толковали с Шульцем, Ясь в точности не знал. Марек вполголоса «обрисовывал ситуацию», а Шульц со светлой пьяной мутью в глазах слегка кивал. Нужно было выяснить, когда именно Лесеня возят на допросы из тюрьмы в здание гестапо на аллее Шуха. Договорились с Шульцем о встрече завтра.
Домой Ярослав уже не успевал. Заночевал у Малгожаты, в бывшей теткиной буфетной. За стеной долго-долго хлопотала над посудой Гинка, доносились ее быстрые мышиные шажки и еле слышное еврейское пение, вроде пролетающего за окном ветра. Потом Гинка затихла, и Ясь позабыл о ней. Чужая комната была таинственной и мерцающей, как рождественская коробка. Ясь думал о предстоящей операции, о том, что послезавтра он, возможно, умрет – и все это вдруг показалось ему чем-то вроде подарка на Рождество.
* * *Общая беда поставила жизнь на дыбы, скомкала и перемешала людей, обстоятельства, точки зрения. Посреди хаоса передвигались, по-новому сталкиваясь, люди. Мариан испытывал от этого настоящий восторг. «Порядочек, – бормотал он, пока, в ожидании известий от Шульца, метался по сонной квартирке Малгожаты. – Порядочек…»
Шульц в операциях никогда не участвовал – был «невинен, как девственница». Он добывал данные о передвижениях разнообразных сановных немцев.
Робкая Гинка собирала на кухне старую спортивную винтовку – до войны она, оказывается, была чемпионкой среди юниоров. Валерий Воеводский явился к Малгожате посреди дня (в обеденный перерыв) с неожиданным известием: верхушка подполья полностью одобряет акцию. «Сколько, в самом деле, можно!..» Малгожата тотчас отправилась к одному из товарищей дяди Яна – по адресу, который передал ей Валерий. Там ей предстояло забрать несколько гранат, два револьвера и патроны для винтовки. К ночи 29 мая разрозненные, непересекавшиеся доселе миры срослись в единую грозную силу.
Тридцатого мая около двух часов дня возле Банка Польского стояли парень и девушка. На парне был длинный нелепый плащ. Молодой человек, то и дело принимаясь курить, говорил какие-то пошлые любезности и норовил чмокнуть то порхавшую руку, то круглую щеку подруги, а та, глупо смеясь, отворачивалась. С другой стороны улицы за ними, презрительно оттопыривая губу, наблюдал зевака.
Затем показался крытый фургон. Он буднично катил по мостовой. На блекло-голубой стенке было написано «Молоко».
Ясь стремительно поцеловал ускользавшую Малгожату, случайно прихватив губами кудряшку на ее виске, и оба, тотчас позабыв друг о друге, шагнули на мостовую перед фургоном. С противоположного тротуара, от Арсенала, точно так же – неспешно и плавно – подошел Марек. Все происходило празднично-странно, словно хотело впечататься в память навсегда: булыжник и плиты мостовой, мавзолейная помпезность Банка, бледный фургон, вдохновенное лицо Марека – лицо гениального поэта.
Мариан вытащил из кармана гранату. Фургон прибавил хода и круто свернул в переулок. Граната стукнула о заднее колесо и взорвалась. Малгожата, мелькая белыми носочками, побежала впереди Яся. Она дважды выстрелила. Фургон стоял, наполовину втянувшись в переулок и перекосившись – двумя колесами на тротуаре. Дверца кабины со стороны шофера шевельнулась. Ясь широко размахнулся и швырнул в него бутылку с зажигательной смесью. Морду фургона мгновенно охватило пламя, окутав ее подобием львиной гривы.
Из кабины, как заводные игрушки, один за другим выскочили трое гестаповцев. Расстегнутые кобуры громко хлопали их по бедру. Из развалин черного дома, сразу за Арсеналом, сухо и точно хлопнула несколько раз спортивная винтовка: паф-ф… паф-ф…
Марек сбил с фургона замок. Малгожата резко дернула Яся за рукав. Ясь повернулся. Со стороны улицы Налевки бежал офицер СС. Ясь трижды быстро выстрелил из револьвера. Черный мундир вдруг сломался и повалился. Фуражка откатилась, как срубленная голова.
Из фургона начали выпрыгивать и разбегаться заключенные. Их было человек двадцать. Кшися среди них не оказалось. Один из освобожденных схватил Марека за локти и что-то залопотал, улыбаясь беззубым окровавленным ртом. Марек яростно заорал на него, и тот мгновенно исчез.
Ясь подбежал к фургону. Его окатило зловонием: запах пота, старых ран, больного тела.
– Нужна машина, – сказал Марек. И бросился бежать по улице Длугой.
Ясь вскочил в фургон и увидел там лежащего Лесеня. Кшись еле приоткрыл глаза на незнакомом лице, похожем на синеватую подушку с красными точечками. Ярослав выволок его, держа за подмышки, и неловко перебросил через плечо. Кшись даже не застонал – только издал горлом еле слышный скрип и сразу затих.
Ясь растерянно оглянулся. В развалинах все снова было мертво. Малгожата тоже пропала. Неожиданно рядом завизжал автомобиль, и, прежде чем Ясь вытащил из кармана вторую гранату, оттуда вывесился Марек:
– Давай!
Ясь свалил Лесеня на заднее сиденье, и машина понеслась, хлопая незакрытой дверцей. Ясь сумел ее закрыть спустя несколько секунд.
– Куда? – спросил он.
– На Прагу, в госпиталь.
Город за окнами автомашины смазывался. Лесеня мотало на заднем сиденье, как полупустой мешок с картошкой. Ясь придерживал его рукой. Лесень дышал так, словно это простейшее дело – вдох, выдох – превратилось в тяжелый, изнурительный труд.
Мариан подкатил к главному входу госпиталя Преображения Господня, выскочил, распахнул дверцу.
– Я за носилками.
Ясь увидел, что Лесень опять приоткрыл глаза, и сказал ему первое, что вспомнилось от давних скарлатиновых дней:
