Валерий Елманов - Витязь на распутье
– То для кого иного не прошло, – усмехнулся он, – а для тебя… Сказываю ж, батюшка сам, помирая, вас с Ксюшей благословил, да еще наказал, чтоб, ежели токмо ты руки сестрицы моей испросишь, я не глядел и не считал, сколь там седмиц да месяцев опосля его смертушки минуло. Мол, пущай хошь до сороковин – все одно, соглашайся враз да мешкать не моги.
– Но мною дано слово Дмитрию, причем не только от себя, но и от твоего имени, – напомнил я. – Негоже его нарушать. К тому же сейчас и само сватовство какое-то несолидное. Согласись, что на Руси так не принято – без сватов, без… Короче, неправильно это.
– А у нас ныне вся жизнь неправильная, – помрачнел он.
– Это пока. Пройдет год, от силы два, и все изменится. Словом, я предлагаю сделать так: сейчас никому ни слова, тем более что до конца апреля времени хоть отбавляй. Да и неизвестно, что там впереди – кто ведает, может, и просить разрешения будет не у кого…
На том и порешили.
А танцевать Ксению я научил весьма быстро – хватило всего трех вечеров, в ходе которых в трапезной присутствовало только три человека, а музыканты стояли в соседней комнате под строгим присмотром моего гвардейца, оберегавшего царевну от излишне любопытных глаз посторонних.
Единственное, что плохо, – уже через несколько минут вальсирования у нее начинала кружиться голова, поэтому мы двигались не очень быстро и после каждого танца делали перерыв минут на десять. Но отдыхала в это время лишь она, а я первые два вечера вновь кружил по трапезной, только в обнимку с Федором – царевичу тоже захотелось освоить вальс. Зато на третий можно было присесть рядом с Ксенией, ибо я ввел в круг… Любаву. Пусть составит пару Годунову.
Надо сказать, что разбитная деваха освоила танец влет, всего за один вечер, а вот нам с царевичем вскоре стало не до плясок. Вначале вместе с купеческим караваном приплыл на струге мой человек из Ярославля, которого я заслал туда сразу, как получил письма от Власьева. Прибыл он с известием, что Дмитрий появился в городе. А спустя всего пару дней появился и гонец от государя. В грамотке, которую он привез Годунову, содержалось требование срочно явиться к Дмитрию, взяв с собой князя Мак-Альпина.
Теперь оставалось только предполагать, зачем он нас к себе зовет, но тут я спасовал. Слова в послании были преимущественно общего характера, то есть об эмоциях, которые испытывал «непобедимый кесарь», догадаться невозможно.
Наиболее логичным было объяснение, что он вызвал нас по делам, связанным с Эстляндией, особенно если вспомнить, что, согласно сообщению Власьева, Дмитрия сопровождает шведский королевич Густав. Хотя все равно неясно – в этом году запланировано только отправить посольство в Стокгольм и ничего больше – о чем тогда говорить? И как я ни ломал голову, на ум ничего не приходило, тем более такая бредовая идея, что государь посчитал нас с царевичем заговорщиками.
Глава 14
Из парилки в прорубь
– Это я-то умышляю? Я, который имел возможность несколько раз хладнокровно убить тебя, причем в последний раз, когда навестил тебя ночью в твоих царских палатах, сделать это вполне безнаказанно, теперь вдруг задумал сплести столь сложное кружево, организовав даже свадьбу Годунова? Где логика? – в очередной раз поинтересовался я у Дмитрия, нервно вышагивающего из угла в угол небольшой кельи настоятеля Спасо-Преображенского монастыря, но ответа так и не получил.
С начала нашей беседы прошел уже целый час, но воз оставался и ныне там, то бишь государь стоял на своем, а я на своем.
Вообще-то события дня больше всего напоминали… русскую баньку – поначалу жар парилки, то есть демонстративного дружелюбия, которое было выказано нам с царевичем, едва мы сделали первый шаг по скрипучим сходням пристани, а навстречу, широко распахнув объятия и радостно улыбаясь, кинулся государь.
Зато потом этот пыл сменился ледяным холодом проруби, когда меня схватили на выходе из Спасо-Преображенского собора.
Признаться, эдакие перепады даже для меня оказались неожиданными, хотя что-то такое я подозревал, еще когда мы только плыли к Ярославлю. Тяжело плескалась вокруг трех наших стругов вязкая осенняя Волга, да и природа вокруг, можно сказать, предсказывала недоброе.
Впрочем, насчет последнего я, наверное, загнул – обычная картина поздней осени на Руси. Легкая морось сверху, свинцовые тучи над головой и унылые берега. На одном опустившая голые ветви в речную воду береза, на другом почти черный, вымокший осинник – все голо, тоскливо, бесприютно, так что мысли соответствовали общей картине, и я принялся размышлять о… мерах предосторожности.
Во-первых, все равно делать было нечего, во-вторых, подстраховаться никогда не помешает, а в-третьих, даже если мои подозрения не сбудутся, то будет неплохо продемонстрировать кое-что нашему императору.
Уже подплывая к городу, я насторожился еще больше – с чего бы вдруг гонец, привезший грамотку и ставший нашим провожатым, распорядился сменить маршрут и повернуть в реку Коростень – вон же главная пристань, на Волге, рукой подать, так зачем сворачивать налево?
Вызывало подозрения и место, которое Дмитрий выбрал, чтобы принять нас с Федором. Нет чтобы пригласить в сам город, так вместо этого мы покатили к Спасо-Преображенскому монастырю, якобы помолиться.
Гадал я, в чем дело, недолго. После нашей второй молитвы, которую мы по настоянию государя совершили, спустившись в подвальный притвор, где находились саркофаги с телами святых и благоверных ярославских князей, Дмитрий задержал меня. Махнув рукой Басманову, чтобы они с Федором нас не ждали, мы сейчас их догоним, он принялся мне пояснять, кто именно и где лежит, а также чем прославился тот или иной чудотворец, которых среди покойников насчитывалось аж трое, и только потом повел наверх, к выходу.
Я даже не успел спуститься с церковной паперти, как меня повязали. Невозмутимая иноземная стража споро и деловито схватила меня за руки, а в довесок сзади кто-то шарахнул чем-то тяжелым по голове, и я потерял сознание.
– Очнулся? – спокойно поинтересовался Дмитрий, когда я открыл глаза. – Вот и славно.
Ничего славного в своем положении я не ощущал – руки и ноги связаны, голова трещит от боли, вдобавок низкий потолок кельи, в которой я лежал, время от времени начинал плыть куда-то в сторону – видно, здорово меня приложили.
Однако государь проигнорировал мое болезненное состояние и, заметив, что я открыл глаза, приступил к обвинениям. Но едва он начал говорить, как в келью вбежал заполошный алебардщик и доложил, что ратники, прибывшие с царевичем и князем, ни в какую не желают сложить оружие. Более того – они уже изготовились к бою.
Дмитрий угрюмо поинтересовался, сообщили ли им, что сей приказ отдан самим государем, на что прибежавший торопливо закивал головой и уточнил, что сказывали о том не один раз, но они все равно отказываются повиноваться до тех пор, пока им не предъявят князя.
Государь, озлившись и побагровев от ярости, заорал, что ему стыдно таковское даже слушать, ибо людишек костромских вшестеро менее, чем их, но тут же умолк, зло скрипнув зубами, ибо понял, что затевать бой близ монастырских стен ни к чему.
Повернувшись ко мне, он относительно спокойно осведомился, могу ли я утихомирить своих ратников, намекнув, что от моего послушания будет зависеть дальнейшее содержание нашей с ним беседы.
Я кивнул и протянул свои руки, пояснив, что связанному воеводе его гвардейцы могут и не поверить.
– Но ты даешь слово вернуться сюда сам и по доброй воле? – уточнил Дмитрий.
– Дам, если ты пообещаешь не чинить насилия над Федором Борисовичем и отменишь свой приказ насчет моих ратников.
Дмитрий нахмурился, и я поспешно сказал:
– Навряд ли мои люди поверят, что у меня все хорошо. А народ у меня верный, смекнет, что я в плену, и тогда… Куда проще приказать им находиться в своих стругах и ждать моего прибытия.
Дмитрий согласно кивнул, но давать команду, чтобы мне развязали руки, не торопился. Вместо этого он сделал еще пару кругов по келье, после чего многозначительно заметил:
– Такого стратилата, яко ты, опасно развязывать. Не учинишь ли чего, об чем и сам потом сожалеть станешь?
– Не учиню, – мрачно ответил я. – А руки… Хоть веревки и снимут, да все одно – связанными они останутся. – И напомнил: – Федор-то у тебя.
– И то верно, – согласился Дмитрий.
Гвардейцы встретили меня приветственными возгласами. К тому времени они уже заняли оборону на трех стругах, всерьез вознамерившись драться до конца, а уж смертный он будет или победный – бог весть. Словом, все как я учил. Но помирать никому неохота, а врагов насчитывалось изрядно, куда больше, чем их самих, так что в радостных возгласах одновременно ощущалось и немалое облегчение, что бой отменяется, во всяком случае на время.
