Марик Лернер - Совсем не прогрессор
— А сказку на ночь?
— Вот покурю, — устраиваясь у форточки с сигаретой в руках, пообещал, — и приду, а ты ложись. Как самостоятельная.
— Только недолго. Я жду, — угрожающе потребовала Надя, удаляясь.
— Не делай такого больше, — тихо попросила Галя. — Не стоит риск того. Про меня тоже читал? — спросила, помолчав.
— Нет. И не стану. У тебя была своя жизнь до меня. Я не собираюсь лезть в нее без приглашения. Если есть темы, на которые не хочешь говорить, — это твое право. Можешь смеяться, но вы для меня семья. А семья — это доверие. Я буду защищать вас независимо от того, правы вы или нет. Просто потому что вы есть.
— Чего это я буду смеяться? — подойдя сзади и положив ему руки на плечи, спросила тихонько на ухо. — Это важно — почувствовать себя защищенной, а отношения не исчерпываются одной постелью, как бы нам вместе ни было хорошо. Просто мне стало страшно. За тебя. И за себя. Не будь таким самоуверенным. И вообще, — сказала уже нормальным голосом, — бросай свой вонючий окурок и иди сказки рассказывать послушному ребенку, раз обещал. Краночинитель мой хозяйственный. — Она принюхалась: — Уже обмыл машину?
— Ну, ты же понимаешь, нельзя без этого: ездить не будет!
Сашка остановил «Русич» напротив входа, потянул ручной тормоз и посмотрел на часы. Без пяти десять. Нормально. Здесь почти армия, и раньше срока все одно и не подумают открывать.
Кто, интересно, додумался до эдакого идиотизма — размещать здесь инвалидов? Нет, особнячок, окруженный деревьями, выглядел вполне мило, и в комнатах жили всего по двое, но поселить безногих на втором этаже…
Хотя устрой протезную мастерскую и тренажерный зал наверху — им точно так же пришлось бы ползать по лестнице. Хоть бы лифт поставили.
Дверь распахнулась, и наружу вышли трое. Двое взрослых мужиков и Игорь. Стандартный набор. Еще один гулять категорически отказывался, а троим было не на чем: им еще не сделали протезов. Дело это достаточно длительное и не всегда приятное. У пожилого дядьки с ампутацией по поводу диабета на ногах не заживали свищи, и он уже полученные не мог надеть.
Здесь присутствовали иногородние: местные обычно дома отдыхали в ожидании. Игорь единственный представлял вооруженные силы, не Душанбе. Раненые попадали в Верный не часто, все больше местные жители. Кто по пьяни пострадал, кто в аварию попал. Или как давешний диабетчик. В каком-то смысле и легче — взрослые люди могли что-то подсказать, — а в каком-то сложнее. Среди своих проще.
Сашка помахал рукой, и Игорь двинулся в его сторону. Хромал он заметно, переваливаясь на манер моряка, но смотрелся вполне довольным жизнью. Уже не пялился бездумно в потолок часами и упорно двигался. Даже костыля не взял, а использовал щегольскую палочку. Прямо издалека видно: старинная интеллигенция, — надо только не замечать неизменной пижамы под шинелью. В реабилитации наверняка штамп другой, но система одна. Да и не ходили дореволюционные Чеховы в солдатских обносках.
— А почему под камуфляж выкрашена? — сразу спросил Игорь, изучая машину. — Выпендриваешься?
— В мастерской решили позабавиться. Военные шутки. А мне не все равно?
— В техпаспорте цвет пишут. Проверь. Тормознет гаишник и прицепится.
— Все положенное написано, — похлопав себя по карману, заверил Сашка. — У меня огромный блат через дядю Жору. У него полгорода машины чинят. Отобранные права мусора вернут не просто с извинениями, а еще и ботинки поцелуют. Садись!
— Не влезу, — с сомнением глядя на руль, отказался Игорь, — ноги в педали упрутся.
— Сиденье отодвигается, — показал Сашка, — но до меня не дошло: а как ты в «запорожце» ездить собираешься? Там салон еще меньше.
Он обошел «Русич» и плюхнулся на второе сиденье.
— Попробуй.
Игорь уселся боком и, помогая рукой, передвинул ноги внутрь.
— Ж-ж-ж, — покрутив руль, сказал издевательским тоном. — Можно подумать, я понимаю. Ветерану с инвалидностью по поводу ног бесплатно дают «запор», а остальные безногие желающие могут доплатить от тридцати до пятидесяти процентов стоимости. Смотря сколько ампутировано и какая группа инвалидности. Подождать еще годик в очереди — и разницу в цене погасить. На пятьдесят рублей пенсии при инвалидности первой группы. Идешь на работу — двадцать шесть. Не знаешь, чем мне заниматься? А то профессии нет, и как жить на подобную стипендию, не представляю.
— Так тебе еще страховку должны дать, — удивился Сашка.
— Ага, ты, когда в армию шел, не забыл оформить дополнительную? Молчишь. Я тоже не задумывался. Мы же сильно умные! А по армейской не больно-то размахнешься. На пару лет сносного существования. Да и есть у меня мысль купить где-то здесь развалюху. По льготе комнату непременно дадут, да годик ждать придется, а пока мне на вокзале ночевать?
Спрашивать, почему он домой не рвется, Сашка не стал. Догадывался. Прямо никто ничего ему не объяснял, но по кое-каким недомолвкам и от Гали и от Титаренко несложно допереть.
— Я подумаю насчет работы, без балды обещаю. Есть одна идея, но когда ближе к выписке будет. А пока пиши, — сказал Сашка. — У тебя получается. Я вчера отзывы смотрел в общалке.
— Я тоже. Когда хвалят, приятно, а жить пока на что? Отслужил, блин. Зачем все это было, ты можешь ответить?
— Мы были солдаты. Мы служили своей стране. С войны нельзя уволиться по собственному желанию.
— Да… Я помню политинформации: «В чем смысл жизни? В чем долг перед Отечеством? Где мое место в судьбе моего народа?» Только после ответа на эти вопросы можно говорить о воспитании настоящей убежденности в правоте своего дела, своего поведения. Надо начинать воспитание молодежи с обсуждения этих вопросов, привлекая материалы из жизни великих людей, великих революционеров. И еще: «Постоянно воспитывать молодежь в атмосфере революционной романтики, устремленности к революционному идеалу — в атмосфере самопожертвования „я“ ради любимого „мы“». Тебя не тошнит от речей?
— Вспомни «Бремя белого человека» Редьярда Киплинга. Кто, если не мы?..
— Не замечал за тобой любви к поэзии, — удивился Игорь.
— Киплинг хоть и англичанин, но прав. Уйти — не выход. Нас не оставят в покое. Уступить — показать слабость. Непременно вцепятся. Целая стая прибежит кусать за пятки.
— Значит, это никогда не кончится…
— Никогда не говори: все было зря, — сердито сказал Сашка. — Когда я слышу: «Афганский синдром», — я либо сразу посылаю собеседника, либо просто ухожу, в зависимости от того, кто мне это сказал и в какой ситуации. Нет никакого «афганского синдрома»! Пусть американцы плачут по поводу Вьетнама. Да, я убивал. И что? Я не чувствую себя проигравшим, и совесть меня не мучает. Я сделал, что мог и насколько мог. Мне плевать на политические расчеты политиков. На рост влияния США или свержение светского правительства исламистами, выходящими на нашу границу и мечтающими распространить влияние на север. Мы выполняли свою боевую задачу согласно присяге. Правильность или праведность войны — побоку. Войны начинают не солдаты. Мы воевали за свою жизнь и жизнь своих товарищей. За тех, кто просто живет в стране за нашими спинами. Что и как там происходило — это совсем другой вопрос, и не считаю правильным происходящее замалчивать. Мы совсем не ангелы и вели себя далеко не лучшим образом, но это война. Снаряды и пули не убивают избирательно, тщательно отсеивая посторонних гражданских, если из кишлака стреляли. В борьбе с партизанами гуманизм очень быстро испаряется. Увидишь один раз своего умирающего друга — и жалость к врагу пропадает. Нет для нее места.
Он плюнул в открытое окно и после короткой паузы продолжил:
— В ста двадцати километрах от Кандагара есть замечательное место. Десяток роскошных домиков с мраморными полами, стенами из гранитных блоков и с прекраснейшей облицовкой. Мебель антикварная. Асфальтовые дорожки и ухоженный сад с фруктовыми деревьями. Еще взлетно-посадочная полоса, водонапорная башня и кирпичная стена вокруг. То ли загородная дача афганского шаха, то ли дом отдыха для богатея. Курорт. Если не обращать внимания на табличку у входа в центральном здании с фамилиями, именами и званиями. Больше сотни, и внизу еще место оставлено. У половины и могил нет. Домой отправляли пустые запаянные гробы. Никто из них не хотел умирать. Вот твоя задача — не забывать об этих людях и отдавать им должное, показывая историю такой, какая она есть. Грязной, кровавой, с постоянным голодом, усталостью и страхом — без прикрас. Честно. Все. Мы вернулись и имеем право рассказать. Лучше так, чем держать в себе. Боевые действия для меня закончились. На окружающих людей бросаться не тянет. Все это осталось там. А здесь я собираюсь жить. У меня еще много дел ожидается, и в будущем я добровольцем проситься не стану. Уклоняться — нет. Не буду. А рваться в первые ряды, имея за спиной семью, — увольте. Воевать можно и нужно, защищая свою семью, свой дом, страну. Все остальное — хрень, но понимание приходит задним числом. Наверное, потому в армию и призывают молодых. Они еще не знакомы со смертью, не видели толком жизни и считают себя бессмертными. Согласен?
