Художник из 50х (СИ) - Симович Сим
Немцы отступили к своему блиндажу, а он остался в траншее один. Кругом лежали тела — и свои, и чужие. Некоторые ещё стонали, просили воды, звали мать. На разных языках, но одинаково жалобно.
— Хватит, — проговорил Гоги вслух, садясь на кровати.
Но воспоминания не прекращались. Память тела оказалась сильнее воли. Руки помнили, как держать нож, как бесшумно подкрасться, как убить одним ударом. Ноги помнили, как ползти по-пластунски, перебегать от укрытия к укрытию под огнём.
Самый страшный эпизод всплыл последним. Деревня под Минском, весна сорок четвёртого. Карательный отряд СС расстрелял всех жителей, сжёг дома. Приказ был — взять в плен офицеров, остальных уничтожить.
Но когда Гоги увидел детские трупы у сгоревшей школы, что-то сломалось в его душе. Пленных не стало. Была только ярость, нож и автомат. Он убивал эсэсовцев медленно, мучительно, с наслаждением. Резал, пока те не умоляли о быстрой смерти.
Командир потом долго отмывал его от крови. А ночью Георгий Гогенцоллер плакал в окопе, уткнувшись лицом в грязную шинель. Плакал от ужаса перед самим собой, перед тем, во что превратила его война.
— Боже, — простонал Гоги, хватаясь за голову.
За окном начинало светать. Воспоминания постепенно отступали, растворялись в утреннем свете. Но тело всё ещё дрожало, руки тряслись, во рту стоял привкус металла и страха.
Он поднялся, подошёл к рукомойнику, плеснул в лицо холодной водой. В зеркале отражалось бледное, осунувшееся лицо. Глаза — красные, воспалённые.
«Прошло, — сказал он своему отражению. — Война закончилась. Это только память».
Но память была живой, болящей раной. Каждый раз, когда адреналин будоражил кровь, она вскрывалась заново. Каждый раз Георгий Гогенцоллер заново переживал те ночи, когда убивал врагов холодным оружием в темноте.
Застрекотал пулемёт — резко, оглушительно. Гоги рывком сел на кровати, автоматически нащупывая несуществующий автомат. Сердце колотилось, как бешеное.
Пулемёт замолчал. Потом застрекотал снова — короткой очередью.
Гоги медленно расслабился, понимая. Чей-то будильник. Механический, старой конструкции, с трещоткой вместо звонка. У соседей Петровых такой же.
За стенкой послышались голоса — люди просыпались, собирались на работу. Кто-то кашлял, кто-то бренчал посудой, готовя завтрак. Начинался обычный день обычных людей, не знающих, что такое убивать во тьме холодным оружием.
Солнце поднималось выше, заливая комнату мягким светом. Кошмары отступали, уступая место реальности. Гоги встал, начал одеваться. Нужно было жить дальше, работать, творить. Война осталась в прошлом, как бы ни терзала память.
Но руки всё ещё помнили вес ножа. И это было самым страшным.
Глава 16
Утром Гоги сел за стол с чистым листом, намереваясь продолжить работу над «Снежной королевой», но рука потянулась к другой бумаге. Что-то внутри требовало выхода — тёмное, мрачное, совсем не детское.
Он взял уголь, провёл первую линию, и сразу понял — рисует не для Берии, не для заказа. Рисует для себя.
На бумаге начал проступать Иван-царевич! Не сказочный добрый молодец в расшитой рубахе, а суровый воин в кольчуге и плаще. Лицо изрезано шрамами, глаза — усталые, видевшие слишком много смерти. В руках не златой меч, а обычный стальной клинок, потемневший от крови.
«Откуда это во мне?» — удивился Гоги, но рука продолжала работать почти самостоятельно.
За спиной Ивана вырастал мрачный лес — не просто чаща, а живое зло. Деревья с искривлёнными стволами, похожими на скелеты. Ветви-когти тянутся к герою, пытаясь схватить, растерзать. В глубине леса мерцают злобные глаза — десятки пар, сотни.
Гоги отложил уголь, взял кисть с чёрной краской. Начал прорабатывать детали доспехов. Кольчуга была не новой — порванной в нескольких местах, починенной кустарно. На щите — следы когтей и клыков. Плащ изорван, но всё ещё развевается на ветру, как знамя непокорённого духа.
«Это не русские сказки, — думал художник, — это что-то другое. Более тёмное».
Лицо Ивана прорисовывалось детально. Высокие скулы, волевой подбородок, но главное — глаза. В них читалась история долгой войны с силами тьмы. Не один год бродит этот воин по заколдованным лесам, сражается с чудовищами, спасает невинных.
Гоги перешёл к окружению. У ног Ивана лежали останки поверженных врагов — не людей, а тварей. Клыки, когти, обломки хитиновых панцирей. Земля пропитана чёрной кровью, дымится от прикосновения зла.
«Ведьмак», — промелькнула мысль, но он не знал, откуда взялось это слово.
На заднем плане, едва различимая в тумане, виднелась башня. Высокая, мрачная, увитая чёрными розами. Там, наверху, за узким окном, томится царевна. Но добраться до неё можно, только пройдя через весь этот кошмар.
Гоги работал, забыв обо всём. Краски смешивались под кистью, создавая оттенки серого и чёрного. Лишь изредка — вспышки красного: кровь на клинке, отблеск огня в глазах чудовищ, алый плащ самого Ивана.
Образы рождались словно сами собой. Вот в стороне притаился упырь — худой, с длинными когтями и светящимися в темноте глазами. Вот из-за дерева выглядывает домовой — но не добрый хранитель дома, а злобный дух, готовый заманить путника в болото.
«Откуда я всё это знаю?» — спрашивал себя художник, но руки продолжали работать.
Иван стоял спиной к зрителю, глядя на башню вдали. В его позе читалась решимость — он дойдёт до цели, что бы ни встретилось на пути. Сколько бы чудовищ ни пришлось убить, сколько бы крови ни пролить.
Гоги добавил деталей к оружию. Меч был особенный — на клинке виднелись руны, светящиеся тусклым голубым светом. Магическое оружие, способное поражать не только плоть, но и духов тьмы.
«Серебряный меч», — снова всплыла странная мысль.
На поясе у Ивана висели склянки с зельями — тёмные жидкости в пузырьках причудливой формы. Одни исцеляли раны, другие давали силу, третьи защищали от проклятий. Знания, добытые годами скитаний по краю между мирами.
Последние мазки Гоги наносил уже машинально. Добавил тумана, скрывающего дальние планы. Усилил контраст между светом и тенью. Прорисовал каждую чешуйку кольчуги, каждую складку плаща.
Отложил кисть и откинулся на стуле. Иван-царевич смотрел с листа — мрачный, усталый, но непобеждённый. За его спиной клубился туман, полный опасностей и тайн.
«Это не сказка, — понял Гоги. — Это легенда о войне добра со злом. Вечной войне».
Но откуда в его голове эти образы? Память Георгия Гогенцоллера? Или что-то ещё более глубокое — архетипы, живущие в коллективном бессознательном?
За окном слышались голоса соседей, обычная жизнь шла своим чередом. А на столе лежал рисунок из другого мира — мира, где герои сражаются с тьмой не на жизнь, а на смерть.
Гоги спрятал иллюстрацию в сундук. Этого никто не должен увидеть. Слишком мрачно, слишком опасно для советского художника.
Но образы остались в голове, требуя продолжения истории.
Спрятав мрачный рисунок в сундук, Гоги почувствовал потребность в чём-то осязаемом, домашнем. Взгляд упал на угол комнаты, где стояли его рукотворные шкаф и стул — добротные, но всё ещё требующие завершения.
Он заварил крепкий чай в привычном глиняном чайнике и, отхлебнув из блюдца, принялся оценивать проделанную работу. Шкаф был готов почти полностью — резные берёзовые ветви оплетали его дверцы изящным узором. Стул с виноградными мотивами ждал финальной шлифовки.
Гоги достал из сундука напильники и наждачную бумагу. Работа с деревом успокаивала — в отличие от живописи, здесь не было места сомнениям и метаниям. Дерево либо поддавалось, либо нет.
Начал со стула. Провёл рукой по спинке — ещё немного шероховато. Взял мелкую наждачную бумагу и принялся шлифовать каждый завиток виноградной лозы. Древесина под его пальцами становилась шелковистой, приятной на ощупь.
Отпил чаю, продолжил работу. Теперь очередь подлокотников — здесь он вырезал гроздья винограда, каждую ягодку отдельно. Кропотливо, но результат того стоил. При правильном освещении казалось, что гроздья вот-вот сорвутся с дерева.
