Герман Романов - Самодержавный попаданец. Петр Освободитель
Шли ходко, под всеми парусами, большой эскадрой, которую раньше Грейг и не мечтал водить по морям, — с десяток крупных кораблей и фрегатов да вдвое больше мелких суденышек и фелюк.
У рулей стояли греки-лоцманы, знающие здешние проливы и острова как свои пять пальцев. С ухмылкой взирали сыны Эллады на красные османские флаги, что трепыхались рядом с белыми французскими.
— Встречайте нас, союзники идут! А как же — осман и француз нынче братья!
У Лемноса эскадру поджидала фелюка, как и было уговорено с адмиралом Грейгом, с которой на флагман проворно забрались трое. Странность командор увидел сразу — один свой брат, офицер, сухопутный майор, второй грек, но тоже офицер русской армии, а третий самый настоящий турок, вальяжный и ленивый.
Самуил Карлович вопросов им лишних не задавал, понятлив был, а те неразговорчивы — но в пролив русские корабли вошли без задержки и, слава Богу, без боя.
Наоборот — стоило сомкнуться берегам, сдавить лазурную ленту Дарданелл, как с берега их встречали приветствиями турки. Команды отвечали не менее бурно, и только тогда Грейга впервые осенила мысль — а ведь прорыв через проливы планировался изначально, многое было подготовлено. Такое за год и даже за пару лет не сделать.
Тут надо жить да связями полезными обрасти! Чья-то мудрая голова сие спроворила!
И хоть настрого велено было адмиралом не задавать посланцам лишних вопросов, но не удержался Самуил Карлович от любопытства, спросил у старшего, у майора, как, мол, сие было возможно.
Тот в ответ только сверкнул очами да что-то пробормотал по-турецки. Затем произнес короткую фразу на греческом языке и тут же перевел ее на русский:
— Отец Александра Македонского, царь Филипп, любил часто приговаривать: «Осел, нагруженный золотом, войдет в осажденный город». А тут Восток — они бакшиш гораздо больше наших чернильных душ любят!
Кагул
— Вперед, чудо-богатыри! Пуля — дура, штык — молодец!
Глаза Александра Васильевича сверкали радостью — русские полки, построенные в каре, обрушились на турок всей силою. Глубокий обход правого фланга османской армии в сочетании с мощной фронтальной атакой главными силами завершился полным успехом.
— Ура!!!
Древний русский боевой клич грозно гремел в сумерках, нагоняя на турок ужас. Еще бы — бегущие на юг толпы османов и татар, к своему великому ужасу, столкнулись лоб в лоб со свежими русскими полками, встретившими их шквальным огнем из орудий и фузей. Какой тут бой?!
— Аллах всемилостивейший и милосердный!
Охваченные паникой беглецы ринулись обратно к Фильконешти. Только вот удрать не удалось — от лагеря ломились уже скопища новых дезертиров, дороги и лощины в считаные минуты оказались забиты толпами уже не воинов, а насмерть перепуганных людей, взывающих о милости.
— Аман! Аман!!!
Вот только гяуры на эти отчаянные призывы не обратили никакого внимания — пушки осыпали картечью, солдаты стреляли и кололи штыками, гусары и казаки врезались на полном скаку и наотмашь рубили саблями во все стороны.
— На штык бери, братцы!
— Бей без пощады!
— Ура!!!
Ужас обуял османов: истребленные янычары и сипахи, безжалостно расстрелянные пушками, и опрокинутые татары — все это уже привело армию Халиль-паши в состояние полного разлада и паники. И в бегстве нет спасения — русские преградили все пути к заветному Дунаю.
— У-У-Х!
— Б-У-Х!!!
Неожиданно в темном небе заискрили длинные красно-черные молнии, которые стали падать огненным шквалом на Фильконешти, опоясывая яркими вспышками всю возвышенность, на которой турки целую неделю возводили свои укрепления и разбивали лагерь.
И настолько завораживающей была картина ракетного обстрела, что атакующие русские полки остановились, смешавшись. Солдаты с изумлением и восторгом взирали на огненный смерч, и офицерам потребовалась добрая минута, чтобы привести роты в порядок и снова двинуть их в наступление, на оцепеневших от кошмара турок.
— Вперед, чудо-богатыри, вперед! — закричал Суворов и дал коню шенкеля. — Бери их на штык, молодцы!
Ракетный обстрел произвел и на Александра Васильевича неизгладимое впечатление. Нет, он видел, как пускали пороховые ракеты со станков, но то было несколько штук. Но массированного залпа нескольких сотен ракет, падавших уже добрых пять минут бесконечным дождем, такого даже он не чаял узреть в самых сладостных мечтаниях.
Огромный турецкий лагерь уже пылал, а ракеты все падали и падали, взрываясь с чудовищным грохотом и пламенем. Огромные черные столбы потянулись в серое небо, почти полностью закрывая багровые отсветы заходящего солнца…
Юконский острог
— Эх, мичман, мичман…
— Не свезло охвицеру!
— За такое им самим башки отрывать нужно!
— Ничего, станичники, мы с ними завтрева побаем!
Собравшиеся у часовни, где владыко (а в остроге священника иначе и не называли, прекрасно зная его прошлое положение — сами были такие же ссыльные) отпевал убитых в ночной схватке, гвардейцы, казаки и алеуты с ожесточением смотрели на страшный «гостинец», переброшенный колошами через частокол. И как только тлинкитский воин смог незаметно подобраться? Видно, по ледяной воде речки проплыл, вот и не уследили караульные, прошляпили. Не повезло проплывшему через два океана мичману Антону Караваеву, смешливому моряку с «Надежды», что увязался с Алеханом в дорогу к «золотому» озеру.
— Как бы с братом твоим чего худого не случилось, Григорий Григорьевич?! — с некоторым напряжением промолвил капитан Пассек, тот самый, арест которого восемь лет назад и привел подготовленный заговорщиками мятеж гвардии в действие.
— Если бы худо случилось, его голову первой через острожную стену перебросили! — резонно бросил Григорий капитану Пассеку совершенно спокойным голосом.
Конечно, он волновался за брата, а кто бы не переживал на его месте, но самую малость. Не тот человек Алешка, чтоб ему вот так запросто буйну голову оттяпать.
Худо было другое — промешкались, время упустили. Теперь идти к озеру на ночь глядя рискованно, можно на колошскую засаду нарваться, те на такие штуки знатные умельцы.
А терять больше людей нельзя — и так в ночной схватке двоих русских насмерть посекли да одного из прибывших казаков серьезно поранили. И еще двух алеутов убили, и бабу одну, что сдуру выскочила. Большие потери для одного боя, и то, что девять колошей побили, сердце не радовало. И двух переветников — мужика и бабу, она тоже с томагавком бросилась на казака, но тот ее саблей располосовал. Все равно худо!
Ведь, судя по запредельной наглости ночного налета, колошей намного больше рядом с острогом шастает. Вряд ли в поход их больше сотни ушло, столь крупными ватагами в дальние края тлинкиты не ходят. Но и девяти десятков для осады поселения хватит. Вернее, осаждать они не будут, против винтовок в открытом бою не попрешь, но напакостить и отравить жизнь могут изрядно.
И жить дальше, зная, что тлинкиты шастают рядом, станет намного тяжелее, и золото добывать никто не будет — ходить и то с опаской, где уж тут работать и породу промывать. Григорий вздохнул, обвел хмурым взглядом собравшихся перед часовней гвардейцев и казаков и, медленно, четко выговаривая каждое слово, произнес:
— Терпеть колошских разбойников мы не будем! Они пришли сюда с кровной местью за то, что мы их в прошлом году побили, и отсюда не уйдут без этого!
Григорий показал на отсеченную главу мичмана — собравшиеся заскрипели зубами и захрустели сжимаемыми до боли кулаками. Бородатые лица казаков злобно ощерились — станичники сами прекрасно знали, что такое кровная месть, и тех инородцев, что казаков убивали, ждала такая же участь. В этих краях обид не прощали.
— Потому завтра начнем местность прочесывать — наши индейцы ее хорошо знают, будут для казаков проводниками. Выступим всей силою — нужно их истребить всех до последнего, иначе они нам жизни не дадут. Надеюсь, все это понимают?!
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
30 июня 1770 года
Кагул
Он поежился от холода. Оглушительная тишина была нестерпимой. Пепельно-серая мгла окутывала все вокруг. Сначала Петру показалось, что это не пелена, а не успевший развеяться пороховой дым. Он подул, затем помахал рукой, но воздух не шевелился, казалось, все вокруг замерло в каком-то нелепом, бессмысленном стоп-кадре. Не было ни звуков, ни запахов — время остановилось.
Петр огляделся: поле боя. Под ногами, вдали, вблизи — везде, где хватало рассмотреть, в плотном одеяле тумана лежали вповалку люди и кони, такие же серые, как и туман, словно Петр попал в черно-белый фильм.
Вокруг него, как высокий бруствер окопа, также были навалены вперемешку истерзанные тела в зеленых мундирах и длинных халатах, некоторые обнажены по пояс. Лица были закопченные, сведенные последней смертельной судорогой.
