Виталий Каплан - Юг там, где солнце
Вот ещё совсем немного, еще десяток шагов — и…
Что-то упругое толкнулось мне в грудь, я резко остановился, и рука сама собой потянулась за автоматом, а потом вдруг дёрнулся во мне какой-то нерв, и заплясали в глазах жёлтые пятна, я вскинул голову — и замер.
Впереди, шагах не более чем в пяти, стоял высокий худой старик в снежно-белой пресвитерской ризе. Он опирался на длинный, с загибающейся рукоятью посох и спокойно смотрел на меня.
Ни старик, ни его посох не отбрасывали тени.
Я осторожно взглянул в Мишкину сторону — тот, кажется, был не особо удивлён, но только, — внезапно понял я, — разжалась в нём тоскливая пружина ожидания, и лицо его — не видя, я знал это совершенно точно, осветилось вдруг нерешительной улыбкой.
А ещё я знал, кто стоит рядом.
Это был действительно он, иеромонах Пётр, испарились и разделявшие нас девяносто лет, и мост, откуда его сбросили, и даже первая моя мысль — это лишь сон, и та растаяла в обволакивающей нас горячей дымке.
Почему-то стало очень трудно дышать, и слезились веки — я так и не мог отвести взгляд от серых, внимательных стариковских глаз. Огромное расстояние было между нами, я понимал это, но понимал ещё и то, что сейчас нет уже ни километров, ни дней, и что пять шагов, что сотня лет — всё одинаково неважно.
Отец Пётр между тем медленно поднял свой посох — и я не понял, как это случилось, но грудь мою сотряс непредставимой силы удар, это не было больно, я не успел даже и испугаться, но что-то сильнее страха и боли вошло в меня. С костяным треском рвалось что-то внутри, звенели в ушах одному лишь мне слышные колокола, волна смертельной, одуряющей тоски накатилась — и тут же схлынула, сменившись вдруг чистой, неотменимой радостью, точно просыпаешься солнечным весенним утром, и впереди — бескрайний, наполненный теплом и ветром день.
А ещё спустя мгновение я увидел солнце — огромное, оранжево-чистое, оно висело почему-то совсем не там, где секунду назад — всё стало не так, как раньше, лево и право поменялись местами, горизонт отодвинулся вдруг далекодалеко, и сводящий с ума жар обернулся мягким, разлитым в воздухе теплом.
А посох отца Петра направлен был теперь вправо, туда, где поселилось похожее на спелый апельсин солнце. Туда, — понял я, проследив взглядом направление.
Туда, беззвучно подтвердил отец Пётр, уходя в полуденный воздух. Секундой спустя его уже не стало, и ничего не было — ни шоссе, ни поля, ни солнца — но продираясь сквозь густую, липкую черноту, я всё же помнил: туда!
Лёгкий, точно семя одуванчика, лунный луч скользнул по моей щеке. Точно звал куда-то, вытягивал из плотной тьмы.
Я открыл глаза.
Круторогий месяц, казалось, приклеился к оконному стеклу, заливая комнату слабым, розоватого оттенка светом. Едва ощутимый ветерок трепал занавески, и пахло растёртой между пальцами полынью.
Себя я обнаружил скрючившимся на диване. На полу валялось скомканное одеяло. Так вот, выходит, и заснул не раздеваясь? Сколько же времени сейчас?
Оказалось, второй час ночи. Недолго, значит, я спал.
Однако за это время успел уже вернуться культурно отдохнувший Никитич — из приоткрытой двери в дальнюю комнату слышался его мощный, с невнятным присвистом храп.
Я резко поднялся, задев локтем выгнутую спинку стула.
Странно, но не было чувства, что это наяву. Напротив, и осторожный лунный свет, и храпящий дядя Федя, и негромко скрипнувшая половица — всё казалось ненастоящим, словно я, вырвавшись из той, запредельной и жадной тьмы, провалился в чей-то чужой сон, а настоящий мир остался там — на пшеничном поле, где к круто изгибавшемуся горизонту катилось рыжее солнечное колесо, и высокий старик в белой рясе направил посох туда, где…
Я и теперь чувствовал это странное направление — его и можно-то было только чувствовать, настолько неуместными сделались слова. Меня точно тянуло куда-то на пульсирующей в темноте ниточке. Здесь, в сонном домике Фёдора Никитича, просто нельзя было больше оставаться. С каждой секундой я понимал это яснее и яснее.
Неужели этот сон послан мне как ответ? Значит, вот так, Господи? Но что же дальше? И вообще, Ты ли мне ответил? Или…
Огонёл лампадки едва заметно трепетал во тьме — точно колыхались желтовато-зелёные крылья осторожной бабочки. И оттуда, с невидимых сейчас икон, глядели в меня бездонные глаза.
— Да будет воля Твоя, Господи, — прошептая я, осеняя себя крестным знамением. — Пресвятая Богородице, помоги мне, убереги от всякого зла…
И ничего не случилось. Всё так же дрожали на дощатом полу пятна лунного света, чуть слышно свиристела за окном какая-то птица, умиротворённо храпел в дальней комнате загулявший Никитич. Разве что немного ярче вспыхнула догоравшая лампадка, да и то — не померещилось ли?
Но всё так же дёргалась, звенела светлая ниточка, звало меня загадочное направление.
Только вот куда направлен был посох? И что случилось на поле до перевернувшего меня удара? Кого я вёл? Или наоборот?
Мишка!
Меня точно подбросило упругой, острой волной страха. Потому что я знал — Мишке сейчас плохо, и если я промедлю хотя бы миг, тогда… Что тогда, я не решался даже и подумать, как и не думал о том, откуда всё это знаю, просто знал так же непреложно, как и то, что солнце взойдет очень скоро, и поэтому просто нельзя опоздать.
Так, сумку на плечо. Дверь Никитич, разумеется, запер на толстую, продетую в стальные скобы суковатую палку. Вынимать её — скрипу не оберёшься, а мне ещё не хватало со стариком объясняться — тем более, когда и сам ничего уже не понимаешь.
Я тихонечно поднял шпингалет, перемахнул подоконник и приземлился в саду, на выложенную обломками кирпича дорожку. Теперь мой путь лежал в полицейскую управу — туда, именно туда тянула меня тайная ниточка, туда смотрел стёсанный о камни тысячи дорог железный наконечник посоха.
Какая-то быстрая тень скользнула ко мне, ткнулась в ладонь и жарко задышала.
— Прощай, Волчок, — шепнул я, погладив густую спутанную шерсть. И быстро зашагал к калитке. Не было нужды оборачиваться — я и так знал, что в спину мне глядят внимательные жёлтые глаза.
Отмахнувшись от комара, я случайно бросил взгляд на правую свою руку, где фосфорицировала слабым зеленоватым светом стрелка маминого компаса. Почему-то ей вздумалось вращаться, и она вертелась с бешеной скоростью, точно север оказался сразу со всех сторон. Впрочем, ни к чему ломать над этим голову — времени, чувствовал я, почти не осталось.
Пустынны были улицы ночного Барсова. Даже собаки, в отличие от вчерашнего, не брехали — угомонились уже, а петухам пока не пришло время кричать. Никто не видел бегущего по тёплому ещё асфальту парня, а даже если бы и увидели — мне-то что с того? Теперь, чувствовал я, пошла совсем другая игра.
Возле двухэтажного особнячка городской полиции подслеповато горел неоновый фонарь — вспыхивал, мигал пару секунд, раздумывая, совсем ли гаснуть, или посветить ещё людям, после чего, приняв единственно правильное решение, разгорался в полную силу.
Дверь в дежурную часть, разумеется, была заперта. Пришлось давить на едва заметную в тени кнопку звонка. Тот противно загудел, а я приготовился сам не зная к чему. Понятия не имел поручик Бурьянов, что сейчас скажет коллегам и чем всё это кончится.
На пороге появился заспанный, немолодой уже капрал, в расстегнутой гимнастёрке, но тем не менее в сползающей на бритый затылок фуражке.
— Тебе чего? — неприветливо осведомился он, кинув на меня скучный взгляд. Так обычно смотрят на таракана, которого и стоило бы раздавить, и рук пачкать не хочется.
— Поручик Бурьянов, УЗВ, — процедил я, сунув ему под нос раскрытую корочку.
— Ну и чего? А я, может, Папа Римский, — буркнул служивый. Он, видимо, решал про себя нетривиальную задачу — спустить ли странного визитёра пинком с крыльца, или всё же действовать по инструкции. Последнюю он, надо полагать, помнил плохо.
— Тебя что, капрал, в детстве крысиным ядом перекормили? — рыкнул на него я, протискиваясь в помещение. — Или не проснулся? Я командирован столичным УЗВ, уяснил?
Будь на его месте вчерашний дежурный, мне не пришлось бы ломать комедию, теряя драгоценное время. Но этот валенок, похоже, вообще был не в курсе ситуации. А я-то, наивный, полагал, что раз уж в маленьком городке новости разносятся мгновенно, то до всех и долетают. Облом, однако, вышел.
Уже в дежурке, при свете, капрал, наконец, сумел разобраться в моей корочке. Кивнув, он сунул ее обратно и поинтересовался:
— Ну, и чего случилось, поручик? Чего среди ночи припёрся?
Да, наша служба с полицией не в лучших отношениях, это никак уже не исправишь, это наследственное. Однако хамов надо учить.
— Смирна-а! — рявкнул я, прожигая взглядом одуревшего дяденьку. — Ты, ведро поноса, перед офицером УЗВ стоишь! Я тебя в две секунды в такое место заделаю, где и свинарник раем покажется! Ну-ка, доложи как следует!
