Второй полет Гагарина (СИ) - Матвиенко Анатолий Евгеньевич

Королёв нахмурился. Причину я знал — изменчивость поведения Хрущёва. Он то благоволил к космосу, то вдруг кричал: все средства отдать военным ракетчикам, чтоб изобрели для американцев особо страшную «кузькину мать». Стоит заокеанским соперникам провести программу финансирования через Конгресс, и смена президента уже не влияет. После того, как снайпер из Минска пристрелил Кеннеди (или другой стрелок, не важно), «Аполло» прекрасно заправлялся деньгами из федерального бюджета при Джонсоне, даже расходы на войну во Вьетнаме ни на что не повлияли.

— Ты говоришь: я полечу, я включаю… Как будто от твоего умения много зависит. Понимаешь, сколько шагов нужно проделать? Не то что стыковка, даже сближение на орбите — задача с сотней неизвестных!

— А также выход человека в космос, перекачивание топлива, маневры на окололунной орбите, скафандр для променада по Луне. Сергей Павлович, поверьте чуйке: у нас есть лет восемь на всё про всё. Как только я или кто-то из наших полетит в космос, Советский Союз заслужит такое уважение во всём мире, а советская наука внутри страны, что сам чёрт не страшен. Но если американцы возьмут реванш на Луне… «Уж скоро мы, властители природы, и на Луну отправим пароходы!», как говорил буржуазный поэт Байрон.

— Советский Союз ещё и человека не вывел первым, старший лейтенант. Они себе задачу проще ставят: вылететь за пределы атмосферы чуть-чуть и сесть. Мы с вами понимаем, без первой космической это не космонавтика, а суррогат. Но кто будет разбираться? Билл или Джон первый в космосе.

— Алан, Сергей Павлович. Алан Шепард. И если бы они не расслабили булки и занимались ракетами раньше, такой вот тычок в космос возможен был гораздо раньше.

— Конечно… — он заинтересованно посмотрел на меня. — «Расслабили булки», вот же. Не слышал такого выражения.

— Народно-космонавтский фольклор, товарищ Главный.

Мысленно дал себе по лбу за употребление выражения из двадцать первого века и раскрыл улыбку формата «тридцать два зуба».

— Их беда, что забросили фашистские ракеты, пытались свинтить что-то уж очень своё. Их «Редстоун» взрывается чаще, чем летит, — согласился автор ракеты, первые пару лет имевшей не лучшую статистику.

— Знаю. Вы шаг за шагом шли от Фау-2 до «семёрки».

— Да. Надо предупредить Каманина. Конечно, вы как космонавты имеете право много знать. Но уж слишком много!

— Потому что не хотим быть собачками Белкой и Стрелкой, Сергей Павлович. Каждый готов все умения, а даже и саму жизнь положить, чтоб ваше дело… наше общее дело принесло успех.

Он чуть оттаял.

— Старший лейтенант… Повтори, как тебя.

— Гагарин Юрий Алексеевич.

— В любом случае, благодарю за прямоту и вдумчивый подход. А пока беги, братец, знакомься с кораблём, — Королёв обратился на «ты» и изволил пошутить. — Извини, что он не лунный.

С ним познакомился, а вот с Валентином Глушко вряд ли придётся. Слышно, что у Главного сохранился небольшой дефект речи, едва заметный. Орлы из госбезопасности сломали ему челюсть, выбили зубы, заодно — признание, но только одно, лишь своей вины. Арестованный раньше, Глушко дал показания и на Королёва. Так что не без заслуг будущего двигателиста Сергей Павлович жевал чёрствый хлеб голыми дёснами, рубил киркой золотоносную руду в сырой шахте и едва не склеил ласты, пока не перевели в шарашку, но сумел заставить себя работать вместе с ним. Говорят, после успешных полётов «семёрки» у Глушко выросла невидимая, но очень большая корона. Он вёл себя настолько высокомерно, что вредил общему делу.

И всё равно, именно на его двигателях мы взлетели.

Советскую дорогу в космос прокладывали совсем не идеальные люди.

Глава 12

12

Герман Титов легче меня килограмма на четыре. Поскольку оба мелкие, в боксе говорят — веса пера, сбросить четыре кило очень сложно. Я — худой, как проволокой перевитый жилами. Жира практически нет. Масштабировать бы до роста метр девяносто, был бы вообще красавец, но не космонавт. Сейчас наоборот — ужать бы до метра пятидесяти восьми, и у Титова не будет преимуществ, и кораблю легче — там каждый грамм на счету.

Наступила осень, папа и мама возили в Москву домашнюю картошку, капусту, свеклу, часть шла другой родне, ну и нам перепадало вопреки протестам. Спасибо хлебосольной Зине Нелюбовой, обожавшей принимать гостей, отчего их половинку квартиры и кухню прозвали «кошкин дом», она дружила со всеми жёнами космонавтов, те тянули к нам мужей и детей, отчего гжатские припасы быстро таяли на столе. Иначе на картофельной диете я бы раздобрел.

Спасаясь от калорийных застолий, хватал коляску с Ксюшей и катал её по Ленинградке. Воздух на улицах, пока не начался отопительный сезон и не запускались котлы с печками, а в начале шестидесятых центральное отопление имелось не везде, был вполне чистый, хоть не кристальный как на Севере. Его практически не портили машины. Пусть по Ленинградскому шоссе катили грузовики, тогда не было запрета, машин в поле зрения попадалось… ну, десяток. Иногда вообще ни одной. Их, конечно, куда больше, чем в Оренбурге, и автопарк получше, здесь «победы» и «волги» не в экзотику. Не сравнить с Москвой начала третьего тысячелетия, утопающей в пробках. И светофоров пока немного, вместо них — аккуратные милиционеры на железных подставочках, так лучше видно. В памятной мне Москве Российской Федерации стоило сотруднику ГИБДД шагнуть на проезжую часть и поднять палку, его замечали только водители ближайших машин, задние, не понимая причину остановки, начинали сигналить и моргать фарами. Почему-то народ увлёкся кроссоверами, в том числе раздутыми китайцами, за их тушами мало что разглядишь. Полицейского, особенно низкорослого, перебравшегося в столицу с восточных окраин страны, рассмотришь разве что с дрона.

Здешние люди пока не разогнались ещё до особого московского ритма жизни, когда все спешат как угорелые, несутся, не обращают внимания на других по сторонам, зная, что шанс встретить знакомого исчезающе мал, да и времени нет на досужую болтовню. Столица образца шестидесятого года казалась мне не только архаичной, но и даже более провинциальной, чем та, с башнями Москва-Сити на берегу реки и Охотным рядом под Манежной площадью.

А пока Ленинградка по утрам оставалась полупустой, мы всей дюжиной одновременно выходили из дома, шли на автобусную остановку и ждали ЗиС, отправляющийся к центру мимо площади Белорусского вокзала и дальше на Горького. Никогда не садились на скамьи, столпившись сзади, балагурили, выходили около станции метро «Динамо», чтоб шлёпать в Институт авиационной и космической медицины. В желудке болтался более чем скромный завтрак перед порцией физических нагрузок и особенно перед центрифугой.

В начале декабря ожидался переезд в режимный и закрытый от посторонних глаз будущий Звёздный городок, ближе к макету корабля «Восток», где пройдут финальные тренировки. Несмотря на скученность — по две семьи в одной двушке, а там обещали по служебной квартире каждому, мы даже несколько жалели, что покидаем Ленинградку. Человек склонен привыкать. Кроме того, здороваясь с соседями, толкаясь со случайными людьми в автобусе или метро, мы и наши жёны продолжали жить в обычной среде. Никто особо не обращал внимания на дюжину молодых офицеров в фуражках с голубым околышем, шинелях, брюках навыпуск и тщательно начищенных ботинках, в Москве было очень много военных и вообще людей в униформе. Даже штатские спустя пятнадцать лет после войны, особенно мужчины постарше, донашивали что-то из армейской ткани цвета хаки или шинельного сукна. Хоть уже прошёл Всемирный московский фестиваль молодёжи и студентов, страна переживала оттепель, я практически не видел ярко одетых юниоров, воспетых авторами фильма «Стиляги», наверно, для этого надо ехать в центр на улицу Горького, на Арбат или в иные места, где они тусовались. Летом глаз радовали молодые женщины в лёгких летних платьях с просторными юбками до колен, с наступлением холодов они ныряли в пальто, преимущественно серых и тёмных тонов. Дворники сметали мётлами опавшие листья, словно убирали заодно и остатки легкомысленной тёплой поры. Там, в Звёздном, вокруг будут только имеющие отношение к ракетам.