Целитель 12 (СИ) - Большаков Валерий Петрович
Встану, думаю, на коленки, да и растяну вымокшую куртку наподобие паруса. Вдруг какая-нибудь летучка сдуру вмажется! Ну, пока я рассуждал и прикидывал, залетная крылатка совершила посадку на плот — забилась, запрыгала…
Я хищно схватил ее, откуда только прыть взялась. Оторвал голову, бросил в море — из-под плота тут же вымахнула корифена, хватая пищевые отходы.
А я поспешно, пока охотничий пыл не угас, впился зубами в спинку рыбины, сдирая кожицу и отплевываясь от чешуи. Было невкусно, зато продукт первой свежести…
Ублажив физиологию, я уселся в позу Ждуна. Подошла очередь психологии.
Мои глаза наблюдали колыхание Атлантики почти с уровня моря. Вал накатывал, грозя захлестнуть мой утлый корабль, а сам стелился под него, вознося. Плот скатывался с пологой волны, как санки с горки, и вновь вздымался водяной холм. Порой в его полупрозрачной берилловой глуби ясно различалась акулка с парой лоцманов или золотая корифена, потерявшая след.
Я не то, чтобы смирился, просто пора такая настала — ждать и надеяться. Не встречу судно — течение вынесет меня поближе к островам Зеленого Мыса. Не повезет — сдохну.
Но панихидная версия казалась мне настолько несправедливой, что я отбрыкивался от нее. Какой еще летальный исход? Да я только жить начал!
Начав было перебирать свои успехи в науке, я отбросил эту затею, ибо меня наполняли иные заботы. Надо было разобраться в себе, в наших отношениях с Ритой.
Уголки губ мигом повело вверх, насмешливо изгибая. Разгул шекспировских страстей, что обуял меня в Гаване, лишний раз доказал — я люблю Риту, и вовсе не собираюсь желать ей счастья с другим. Вот только давешний мальчишеский порыв нынче не вызывал во мне ничего, кроме нестерпимой досады.
Я в той чертовой асьенде совершил откровенно не мужской поступок. Позорище… Даже если допустить, что Рита действительно изменила мне, зачем было уходить? Трусливо убегать, ничего не сказав, не спросив, не решив, как быть!
— Инфантил… — буркнул я.
Неожиданно вспомнилась давняя сценка на дедушкиной даче, когда я впервые увидел патефон. Бабушка, помню, крутила ручку, заводя старый проигрыватель, и ставила тяжелую шеллаковую пластинку… М-да. Женский голос звучал негромко, мешаясь с шипением. Рите впору подпевать той, неизвестной мне певице:
Мишка, Мишка, где твоя улыбка,
Полная задора и огня?
Самая нелепая ошибка —
То, что ты уходишь от меня…
А самое срамное заключается в том, что уже на второй день в Гаване я собрал все паззлы, но так и не выложил из них простенькую картинку.
Видел же, где на самом деле живет Рита — в отеле! Следовательно, на той чертовой асьенде шли съемки. Или то было место для свиданий? Ага… Тогда откуда о нем знала первая прохожая? Ох… «А если… А вдруг…» Тьфу на тебя!
Ну, углядел ты постельную сцену, и что? Олег тискал твою жену? Да он даже не смотрел на нее! Пялился в потолок.
«Не заметил камеры? Ха! А ты ее искал? Ведь даже порог не переступил! А помнишь, какой яркий свет горел в будуаре? Одной люстры не хватило бы на этакое сияние — значит, помогали юпитера, как говорят киношники, ударяя на „а“… А-а! Ритка не всполошилась, не заюлила, оправдываться не стала? А с чего бы ей унижаться?»
Я болезненно сморщился. Сам же всегда утверждал, что одной любви мало, для духовного благополучия необходимы еще два непременных качества — доверие и уважение.
«А ты не поверил Рите…»
Тогда о каком уважении вообще можно говорить? Я длинно вздохнул.
«И что остается? Чувство? Какое? Чувство собственника, на предмет обладания которого якобы покусился соперник? Ну, и кто ты после этого?»
Ох, мне было бы гораздо легче, будь мы с Ритой оба повинны. Но тут, как не крути, как не верти, остается одно — взвыть: «Mea culpa!», и колотить себя в грудь коленом…
А до чего же теперь тягостно дожидаться встречи! Когда она произойдет? Когда я увижу Риту? Да увижу ли вообще⁈ Я ведь не просто плюхаю по «косым скулам океана» — весь этот бесконечный набег волн происходит в ином пространстве! А я даже не попрощался…
— Хватит траура, страдалец, — заворчал я, ерзая, — раньше надо было думать…
А солнце потихоньку садилось, распуская лучи, накаляя небеса всеми оттенками красного и желтого спектра. Сумрак опал сразу, затемняя небо. Закат еще догорал, а пронзительная синева уже накрыла океан, готовясь развешивать гирлянды звезд.
— Ночь светла. В небесном поле бродит Веспер золотой, — унывно зачитал я. — Старый дож плывет в гондоле с догарессой молодой…
Мой одинокий голос звучал слабо и беспомощно, забиваемый шумом катившихся валов, но я упрямо чеканил строки Пушкина, дописанные Токмаковым:
Догаресса молодая
На подушки прилегла,
Безучастно наблюдая
Танец легкого весла.
Что красавице светила?
Что ей ход небесных сфер?
Молчалив супруг постылый,
Безутешен гондольер.
Не о том ли в час разлуки
Над Венецией ночной
Льются горестные звуки
Баркаролы заказной?
— Да-а… — с чувством произнес я, жмурясь на тающий багрец. — У Лёвы Токмакова куда лучше вышло, чем у Майкова! Как там, у Аполлоши?
Занимает догарессу
Умной речью дож седой…
Слово каждое по весу —
Что червонец дорогой…
Тешит он ее картиной,
Как Венеция, тишком,
Весь, как тонкой паутиной,
Мир опутала кругом…
— Да ну! — фыркнул я, и зажмурился с удовольствием. — Не-е… Фигня! Растянул нескладные длинноты, а у Токмакова целая драма — в четырех строфах! Конгениально…
Непонятный звук заставил меня смолкнуть. Некое мерное дрожанье давненько тревожило уши, однако я далеко не сразу обратил на него внимание. А когда, наконец, изволил развернуть тулово к югу, вскочил, как ужаленный — параллельным курсом шел огромный белый пароход!
Целую секунду я растерянно глядел на него, и лишь затем запрыгал, заорал, замахал руками. Ноль внимания!
Сердце колотилось о ребра, я задыхался, когда сорвал с себя тельняшку, облил ее виски, и поджег. Огонь обжигал пальцы, гудел, чертя круги в потемках, но судно по-прежнему перло на север.
— Да что же это такое⁈ — выдал мой голос плаксиво.
Я вытряхнул на дымящуюся тряпку остаток виски — и тут по волнам зашарил луч прожектора. Горящий обносок мотало еще пуще, и я даже застонал, разобрав, что упорядоченный шум стихает — судно сбавляло ход.
Тяжело дыша, до конца не веря, наблюдал, словно во сне, как спускают шлюпку, вернее, мотобот.
«Неужели, правда?» — захолонуло внутри.
Тарахтя мотором, бот приблизился, и зубастые, вихрастые парни в шортах, в белых рубашках с коротким рукавом, заорали на чистом русском:
— Эй, на плоту! Куда собрались?
— До Одессы подбросите? — крикнул я, и закашлялся — горло сжало.
— А мы в Ленинград!
— Ну, тоже по пути…
На катере захохотали.
— Руку давай! Держись…
Перебравшись на борт, я с ходу выложил легенду:
— С «Нахичевани» я! Наш траулер ко дну пошел, вот и… того… Путешествую!
— О-о! Нашелся! — обрадовался чубатый молчел. — Звать как?
— Саша, — протянул я руку. — Саша Томин.
— Придется прервать твой морской круиз, Саша Томин! — ухмыльнулся чубатый. — Только учти — «Нахичевань» уже далеко, не нагонишь.
— Не-не-не! Хватит с меня отдыха на море!
— Ха-ха-ха! Га-га-га!
Под жизнерадостный хохот мотобот завернул, поплюхав к белому красавцу-пароходу. Я поднял голову к высокому борту, и прочел: «Профессор Визе».
Там же, позже
