Нил Стивенсон - Барочный цикл. Книга 7. Движение
Оказавшись в начале очереди, на которую жаловался выше, я взял лодку до пристани Блэкфрайерс и оттуда до Олд-Бейли. Там как раз закончилось заседание Сессионного суда, поэтому было ещё более людно, чем в парламенте. Я отыскал взглядом человека, который на две головы возвышался над толпой, и, пробившись ближе, как всегда, обнаружил господина Кикина где-то на уровне его живота. Русский взглядом дал понять, что я опоздал. Мы обменялись приветствиями, и он зашагал во двор, где осуждённые, их друзья и недруги стояли под открытым небом, беззащитные перед дождём и законом. Таким образом, Кикин двигался в противоток толпе, вышедшей с заседания, раздвигая её своим телохранителем, как тараном. Помедли он хоть немного, я бы посоветовал выждать, пока народ рассеется, а воздух станет чище. В толпе перед Олд-Бейли легко подцепить тюремную лихорадку, которая передаётся от арестантов, отделённых лишь деревянной загородкой, зрителям, а от тех — остальным лондонцам. Я опоздал и потому оказался перед выбором: идти за Кикиным, несмотря на риск подхватить заразу, или остаться одному среди людей, не менее опасных, чем те осуждённые, которых приставы гнали назад в тюрьму. Я выбрал первое и с трудом пробился через толчею во двор.
Там давка была поменьше, и я вздохнул свободнее. Последние недели стояла сушь, так что во дворе было не столько грязно, сколько пыльно. Жаровни, на которых нагревали клейма, ещё не остыли; мне хотелось верить, что едкий угольный дым прогоняет ядовитые миазмы, вызывающие тюремную лихорадку. Я встал рядом, читая раскаленные докрасна буквы: V — вагабонд, Т — тать, и поглядывая, куда направится господин Кикин. Зрители, как я уже упомянул, по большей части разошлись, только у деревянной загородки, отделяющей преступников, ещё толпились родители, дети, друзья, мужья и жены осуждённых. Они совали в скованные, шершавые руки кошельки, хлеб, яблоки и тому подобное. Приставы, гнавшие преступников к воротам Януса, не мешали тем брать дары, зная, что содержимое тощих кошельков скоро перекочует в их собственные карманы. Материальными приношениями дело не ограничивалось: не меньше было поцелуев, рукопожатий, слёз и обещаний любви до гроба, особенно в случае тех, кто получил билет на Тайберн. Я не стану подробнее описывать увиденное и услышанное под предлогом несущественности для моего рассказа; на самом деле словами этого не передать.
В юго-восточном углу двора, у ворот Януса, стояли люди, которые не плакали и не совали преступникам кошельков. Издали их легко было принять за зевак. Однако, подойдя (вслед за господином Кикиным) ближе, я приметил их лица: напряжённые, как у кота, который вот-вот прыгнет на зазевавшуюся пташку. Они не просто глазели, они трудились также сосредоточенно, как покойный мистер Гук, когда тот изучал под микроскопом анималькулей. Некоторые преступники входили в ворота, не видя и не слыша ничего вокруг; их люди у входа старались разглядеть и запомнить. Другие, лучше знакомые с обычаями воровского подполья, узнав поимщиков, закрывали лица рукавом или даже входили в ворота, пятясь задом наперёд. Некоторые поимщики не чурались детского, но вполне действенного трюка — выкрикивали: «Джек! Боб! Том!» Кто-нибудь из преступников непременно оглядывался, давая возможность запомнить его бородавки, шрамы, отсутствующие зубы и тому подобное.
Поимщиков не занимали лишь те преступники, которых осудили на казнь. Остальные имеют шанс выйти из Ньюгейта живыми и вернуться к прежнему ремеслу. Запомнив такого человека в лицо, поимщик может вновь его задержать и выдать правосудию. Не важно, совершил ли тот новое преступление: судьям нужны обвиняемые, поимщику — деньги.
Шон Партри выделялся среди поимщиков возрастом (я предположил бы, что ему за пятьдесят) и, хочется сказать, достоинством. У него густые волосы, лишь слегка поредевшие на макушке, светлые с сединой, и зелёные глаза. Зубы хорошей работы, но он их обычно не показывает. Фигура ладная — редкость среди людей, которые по роду занятий большую часть времени просиживают в кабаках. Однако иллюзия, будто мистер Партри в хорошей физической форме, рассеивается, стоит ему сделать шаг: он немного хромоват, немного колченог, суставы плохо гнутся, да к тому, судя по частым охам и гримасам, ещё и болят.
Партри не смотрел нам в глаза и вообще не подавал виду, что нас заметил, пока последний из осуждённых не вошёл в ворота. После этого он довольно бесцеремонно принялся допрашивать нас, кто мы такие, по чьему поручению действуем и почему хотим столько всего узнать про Джека-Монетчика. Поначалу Партри держался равнодушно, почти враждебно, и лишь когда мы начали отвечать по существу, сменил гнев на милость и даже разрешил господину Кикину угостить его выпивкой в кабаке. Он неплохо осведомлен в политике и выказал интерес к моему участию в сегодняшних парламентских событиях.
Я рассказал о взрыве в Крейн-корте и перечислил тех, кто мог быть намеченной жертвой: мистер Тредер, сэр Исаак, Анри Арланк и ваш покорный. Партри сказал по нескольку слов о каждом, верно угадав, что Арланк — гугенотская фамилия. Особенно заинтересовал его Ньютон, что, впрочем, вполне объяснимо: сэр Исаак в борьбе с монетчиками нередко прибегает к услугам поимщиков; возможно, самому Партри когда-нибудь перепало от него наградных денег. Куда меньше любопытства вызвал у нашего нового знакомца рассказ Кикина о поджоге русского корабля в Ротерхите. Партри считает, что за эту работу Джеку заплатили шведы или другие иностранные агенты, поэтому история мало что проясняет в Джековых мотивах. То, что он вообще потрудился вникнуть в услышанное и быстро сделал вывод, произвело на меня благоприятное впечатление. На Кикина, судя по всему, тоже. Мы спросили Партри, сможет ли он быть нам полезен, и услышали в ответ, что да, вероятно, хотя не слишком скоро. «У меня свои методы», — добавил он, объясняя, почему сумеет что-либо сообщить только ближе к пятнице, тридцатого июля. Кикин впал в отчаяние. Партри напомнил, что переговоры о вознаграждении, вероятно, займут не меньше времени, после чего ушёл.
Дальше в нашей беседе наступил небольшой перерыв, потому что Кикин не любит надолго задерживаться в одном месте. Мы расплатились и двумя кварталами дальше отыскали кофейню, где я сейчас и пишу это письмо. Кикин недоумевал, как Партри перешёл от расплывчатого «не слишком скоро» к конкретной дате тридцатое июля. Я спросил озадаченного русского, не припомнит ли тот, какое событие имеет быть в тот день.
Наконец Кикин вытащил тетрадку, в которой записывает намеченные встречи, и, долистав до тридцатого июля, увидел чистую страницу с единственной записью: «Висельный день». То есть он, зная, что улицы будут запружены, не назначил на тридцатое число деловых свиданий.
— Несколько человек осудили за изготовление фальшивых денег, — объяснил я. — Тридцатого на Тайберне их повесят не до полного удушения, выпотрошат и четвертуют. Возможно, монетчики что-нибудь знают о Джеке, но боятся его, поэтому сейчас ничего не скажут. Однако ближе к тридцатому страх перед Джеком Кетчем пересилит страх перед Джеком Шафто. В эти-то дни человек вроде Шона Партри может склонить их к откровенности обещанием некоторых послаблений.
— Партри в силах выхлопотать помилование? — изумленно воскликнул Кикин, готовый возмутиться несовершенством нашей юридической системы.
— Нет. Но если мы дадим Партри денег, он может заплатить Джеку Кетчу, и тот постарается, чтобы осуждённый умер быстро и уже не чувствовал, как его потрошат.
— Чудная страна, — заметил Кикин. Мне нечего было возразить.
Кикин в ужасе, что ответы будут так нескоро. Думаю, он мысленно прикидывает, за какой срок галера, стоящая сейчас в доке мистера Орни, успеет сделать рейс в Санкт-Петербург и привезти оттуда русского графа с поручением отрешить Кикина от должности и доставить на родину в кандалах.
Я сказал, что у меня готовы золотые карты для отправки с галерой. Кикин заметно повеселел и объявил, что немедля отправится за ними. Он ушёл, а я жду доверенного человека, который отнесёт Элизину расписку золотых дел мастера моему банкиру Уильяму Хаму в Сити. Так я и сижу, чужак в чудной стране, и гадаю, как я сюда попал и к чему мне готовиться.
Ваш преданный и покорный слуга,
Даниель
Вестминстерский дворец. 9 июля 1714
Мистер Холфорд и мистер Лавибонд по поручению палаты лордов обратились к присутствующим со следующими словами:
Господин спикер, лорды поручили нам уведомить палату, что сегодня они рассматривают вопросы, связанные с Компаний Южных морей и весьма важные для национальной торговли, посему просят дозволить членам палаты, входящим в комитет по вышеозначенной компании, а также Уильяма Лаундза, эсквайра, покинуть заседание и явиться в палату лордов.
Закончив, посланные удалились.
Постановили: Палата дозволяет указанным членам покинуть заседание и направиться в палату лордов, буде те сочтут нужным.
