Марина Друбецкая - Мадам танцует босая
— И дальше было целое представление, фарс и шапито воедино! Пристав точно знал, куда идти и что искать, а я, прикинувшись газетчиком, следовал за ним. Сообщаю: комната, обитая черной тканью, манекен, одетый в тюль, и в чулане за просцениумом расставлены десятка три кукольных голов с разными париками и всякой театральной мишурой на лицах — где усы штук по пять на одной физиономии, где глаза — пары по четыре. Все, знаете ли, готово для макияжа головы несчастного покойного, чьи родственники жаждут фотографий духа. И еще много других аксессуаров из всех областей человеческой деятельности — ракетки, грабли, перья, книги, лопата, швейная машина, даже зубоврачебное кресло! Полагаю, пока усопшие были живы, ими так родственнички не интересовались… Это, знаете ли, чеховиана какая-то на черный манер! — тут Петя уже давился от смеха.
И Ожогин, и Чардынин первый раз видели его в таком возбужденном состоянии, и Василий Петрович пытался незаметно сделать знак прислуге, чтобы принесли чай или успокоительные капли.
— Но-но-но, господа! В каком положении полиция! Оказывается, эту шайку — работают две персоны, турки, называют себя «торговцами утешения», — так вот, их разгоняют раз в год, а они перемещаются из города в город и все находят новую клиентуру… Мракобесие! Средневековье… А, это капли? Дайте мне ведро!
Петю уложили на диван, положили на лоб влажное полотенце и до вечера не беспокоили. На следующий день он пришел в себя, снова сделался собран и тих, но как только дело касалось перевода про синематографические трюки, в глазах его появлялось беспокойство.
Звали иногда Ожогина в гости на соседние дачи, но он отказывался, мотивируя нездоровьем. Петр Никитич писал от его имени объяснительные письма.
Однажды утром — уже чувствовалась весна, уже был март, уже море перестало быть мрачным — Ожогин не без стеснения заговорил о деле, которое откладывал несколько недель.
— Вася, может, поедем, посмотрим, что с теми землями под студию?
— Конечно! — радостно воскликнул Чардынин. — Как же не поедем, когда сей же час и поедем!
Оставив авто на верхнем шоссе, они стали осторожно спускаться вниз. Местность террасами шла к морю. Заросли низкорослых дубков, ясеня, можжевеловых и барбарисовых кустов, растущих дико и привольно, местами вдруг удивляли благообразной ухоженностью. Как будто чья-то рука старательно поработала над преобразованием дикой природы. Вдруг на их пути попался деревянный скворечник о двух этажах — дачка, не дачка, не пойми чего. Участок вокруг скворечника был огорожен хилой изгородью. Ожогин с Чардыниным озадаченно переглянулись. Через несколько шагов открылся еще один скворечник. За ним — другой, третий. Стали появляться люди. Тащили доски, гвозди, топоры. Всюду слышался стук и звон, крики рабочих с крепким матерком. Во всем чувствовалось возбуждение, которое бывает при хорошо идущей работе. Чардынин остановил одного мужика с мешком пеньки.
— Что здесь происходит, любезный?
— Так дачки… дачки, значит, строим… для господ…
— Управляющий где? — отрывисто спросил Ожогин.
Мужик махнул рукой в сторону:
— Контора там…
Контора — такая же деревянная недостроенная дачка, как и все остальные — располагалась почти на берегу моря. На их стук выскочил лохматый неопрятный человечишка в затрапезной грязноватой рубахе и с бутербродом в руке.
— Ожогин. Владелец этих мест, — отрывисто бросил Ожогин. — А вы, милостивый государь, позвольте полюбопытствовать…
— Это вы милостивый государь!.. Это вы позвольте полюбопытствовать!.. — вдруг завизжал человечишка и, размахивая бутербродом, принялся наскакивать на Ожогина и Чардынина. Те непроизвольно сделали шаг назад. — Это вы должны были строиться… реализовывать… охватывать… осваивать… Однако ничего не происходило. Ни-че-го! Ни колышка, ни кирпичика! А условия своего контракта вы читали? Вы приобрели землю не во владение, не-ет! — он угрожающе помахал перед носом Ожогина масляным пальцем. — А для подъема на ней индустрии, вот для чего! Управа была очень вами недовольна, очень! Были вторичные торги — я вам писал, письмо было вручено, у меня и квитанция имеется. Проспали, милостивый государь, да-с, проспали!
— Вася, ущипни меня — это что, галлюцинация? Бред? Фантом? Я протягиваю руку и сквозь него хватаю булку на столе? — Ожогин, не глядя на мерзавца, выкинул вперед руку и уперся пальцем в грудь управляющего. Тот подскочил и завизжал еще громче.
— Саша, не надо… Прошу тебя, не надо! Пусть разбирается адвокат, — взмолился Чардынин, по дрожи в голосе друга понявший, что сейчас может начаться «сеанс бокса», как еще в по-за-те, совсем давние, годы называл он ожогинские неожиданные приступы ярости, которые тот отменил в себе еще во время запуска первой фильмы, кажется, это был «Забытых листьев ураган», еще до Лары. — Саша, не надо, — шептал он, почти не открывая рта, и тащил Ожогина прочь.
Через пять минут они уже сидели в автомобиле. Ожогин, весь красный, дышал прерывисто и часто. Чардынин успокаивающим жестом похлопывал его по руке.
— Ну что, будем открывать контору, Саша? Здесь найдем юриста или надо выписывать из Москвы?
Глава 7
Ленни переживает головокружение от успехов
Ленни спешила. Еще надо было успеть заскочить домой — надеть что-нибудь приличное, достойное вечеринки по поводу открытия фотовыставки, где будет представлено целых пять ее работ. А рядом будет Родченко, Всеволод Манчестер, чьим снимкам с высоты птичьего полета она поклонялась, еще… Ах, боже мой, да кого там только не будет! Ленни перелетала с тротуара на тротуар, перескакивала через сугробы и подернутые ледком мартовские лужи, распевая почти в полный голос какую-то детскую песенку. Прохожие с удивлением оглядывались на нее. Кто-то отшатнулся. Кто-то улыбнулся. Молодой человек в студенческой фуражке схватил ее за руку, пытаясь остановить:
— Эй, мотылек, возьми меня с собой!
Она засмеялась и выдернула руку. Ей было радостно, тревожно и нетерпеливо одновременно. «Выставка! Выставка! У меня выставка!» — твердила она про себя. Подъезд дома сам распахнул перед ней двери. Лестница сама вознесла наверх, в квартиру.
Лизхен уже была готова и стояла перед коробкой с духами: каким ароматом отгородиться от этих чумоватых футуристов, из которых мало кто действительно отличает нищету от художественной провокации. Одета она была скорее официально, чем нарядно: вся утянута, ряды маленьких пуговиц на рукавах от запястья до локтей и от шеи до конца длинного жакета. Ну просто директриса гимназии.
— Жоринька все еще на съемках — или как он это называет, — обернулась Лизхен, услышав, что Ленни входит в комнату. — В общем, не знаю где, но не телефонировал, и ждать не будем! И где он шляется последнее время? Вход в его гардероб таким образом свободен.
— А в той пиджачной паре, что я месяц назад стащила из-под носа у его киношных гномов, которые обрывали на ней пуговицы, могу я наконец пойти?
— Воля твоя, только смотри, чтобы тебя кто-нибудь из ваших анархистов не утащил в нору — они такие превращения маленьких девочек любят. И я надеюсь, обойдешься без усиков, как у этого новомодного чудака из американских комедийных фильмов?
Через несколько минут на такси (стон Лизхен: «Это наше разорение!») они уже мчали в сторону Калужской заставы. На развешивание работ Ленни не пустили — сказали, что этим будет заниматься сам куратор выставки, женоподобный детина по имени Евграф Анатольев, у него свое видение, концепция, структура, композиция, его не беспокойте, не тревожьте, не отвлекайте. Водитель уточнил адрес, и, когда подъезжали, Ленни поняла, что пятиэтажное здание из стекла и металла — это кинофабрика, точнее, наверное, бывшая кинофабрика Александра Ожогина. Того человека, в чьем доме она слышала стрельбу, чью большую голову прижимала к своей груди, чье грузное тело, как ребенка, пыталась обхватить, укрыть от внезапного жуткого горя. И ведь в приемную на студии она когда-то к нему билась. Что с ним сталось? Теперь здание выглядело покинутым. Для выставки предоставили павильон на первом этаже.
Автомобиль немного поплутал вокруг здания — объехали несколько входов — и остановился около открытой двери, дорогу к которой перегораживал громадный сугроб. Чтобы попасть ко входу, надо было взобраться на сугроб по продавленной в снегу тропинке и потом сползти вниз. Вероятно, это альпийское скалолазание инициировал сам Евграф Анатольев. Обойти снежную баррикаду ни справа, ни слева не получалось. Ленни подняла глаза и увидела, что на верхнем этаже здания горит свет. Она отошла подальше и взобралась на пристройку павильона, чтобы разглядеть, что там, за окнами: может быть, идут съемки? А вдруг? Действительно, размытые тени маячили за стеклами в морозных разводах. Быть может, это актеры, замурованные тут с давних времен с оператором-фантомом? Но тут свет погас. А у входа, наоборот, зажегся. В окне появился Евграф Анатольев в фартуке горничной.
