Ицхокас Мерас - Ничья длится мгновение (сборник)
Я иду по тихим, сонным улочкам гетто, тем самым улочкам, по которым шел ровно неделю назад. Круглый столик был накрыт. И Шогер был сама любезность.
— Садись, Касриэл, ешь, — сказал он дружески.
— Я сыт, спасибо, — ответил я.
— Садись, Касриэл, пей.
— Спасибо, не пью.
— Не будь дураком, Касриэл, и подойди сюда. Положи-ка руку на стол. Вот так, ладонью вниз. Теперь смотри на меня.
Он вынул из кобуры вороненый браунинг.
— Не бойся, не убью.
Он взял браунинг за ствол и больно ударил тупой рукояткой по моему мизинцу, по самому ногтю. Снова поднял браунинг и ударил по другому пальцу, потом еще и еще. Бил только по ногтям. Он мастерски делал свое дело: не содрал ни кусочка кожи с пальцев.
— Садись, Касриэл, ешь, чего уж там, — сказал он дружески.
И я сел и начал есть.
Я ел долго, с трудом запихивая в себя каждый кусок.
Шогер сидел напротив и меланхолически качал головой.
— Видишь, я знал, что ты голоден.
Когда я вытер руки, он тихо сказал:
— Теперь выпей. Для начала, пожалуй, водки, а? Люблю русскую водку.
— Спасибо, я не пью.
Шогер был обижен:
— Что же ты так? Ну ладно, давай руку.
Я протянул другую руку и положил на стол, ладонью вниз.
Шогер был удивлен.
— Касриэл! — воскликнул он. — Ты хочешь искалечить себе вторую руку? Нет, я этого не допущу. Давай первую, ту, что уже была. Ей все равно.
Я поднял другую руку, ту, что уже была, и положил на стол. Шогер стукнул браунингом. Удар пришелся по столу; жалобно зазвенели тарелки, бутылки, рюмки, но Шогер не рассердился, что я отдернул руку с посиневшими ногтями. Я держал в ней рюмку русской водки.
— Видишь, Касриэл, я знал, что ты хочешь пить, — сказал он.
Потом я прихлебывал коньяк, завезенный из Шампани, цедил пиво, доставленное из Пльзеня.
— Ядзя! — крикнул Шогер. — Ядзя!..
Из соседней комнаты вышла Ядзя, стройная красавица полька с распущенными волосами.
— Ты видишь? — сказал мне Шогер. — Это Ядзя. Чудная девушка. Правда, Ядзя?
Она улыбнулась, показав ровные перламутровые зубы.
— А теперь выйди, Ядзя.
Она вышла.
— Оставим ее на следующий раз. Хорошо, Касриэл?
— Хорошо, — ответил я.
— Ну что ж, по рукам! — сказал Шогер. — Между прочим, могу показать тебе снимки. Хочешь? Ты увидишь руки с отрубленными пальцами. Ты увидишь там…
— Не надо снимков, — ответил я и выпил залпом еще три стопки русской.
Шогер был доволен:
— Я знал, что мы договоримся.
Да, мы договорились встретиться через неделю.
И вот я иду.
Медленно, понурив голову, иду я по тихим, спящим улочкам. Я подойду к железной калитке, зажатой между двумя домами, постучу пять раз, потом — шестой, мне откроют, и часовой проводит меня к Шогеру.
Шогер ждет. Он ждет не дождется. На круглом столике — русская водка, французский коньяк и чешское пиво, красотка Ядзя с клеймом на бедре, чудная девушка.
Я знаю все. Знаю, кто приносит оружие и где его прячут. Я все узнал за эту неделю. Мне и раньше было известно кое-что. Шогер назначил слишком долгий срок. Ха! Глупец! Зачем он дал мне столько времени? Он мог тогда еще, в первый раз, не кормить, не поить меня, а просто-напросто отрубить мне пару пальцев, и я бы выложил все. Болван! Думает, если он ничего не знает, то и другим неизвестно. Впрочем, вряд ли дошло бы до второго пальца, пожалуй, и одного бы хватило.
Тогда, в первый раз, он сглупил, Адольф Шогер. Но теперь он спокоен. Он, правда, ждет не дождется, хотя абсолютно уверен, что я приду, постучу пять раз, потом шестой и предстану перед ним.
Шогер умен.
Я действительно иду.
Я иду так долго, что мне давно уже опостылел месяц, кособокий желтый блин, и мириады колючих звезд, пестрых иголок, отливающих всеми цветами радуги. Я устал и хотел бы отдохнуть.
Там, за домом, есть заросший крапивой ход, заваленный старым барахлом, — мое тихое пристанище. Никто еще не набрел на него. Можно сидеть там целый день или ночь напролет, можно думать об иллюзорности мира и о всяких Спинозах.
Нигде в мире не отдохнешь лучше, чем в том сводчатом погребе, в который ведет заваленный рухлядью ход.
Там можно поразмыслить о чем угодно — о скотине, именуемой человеком, и о человеке, чье имя — скот.
Мне надо отдохнуть. К железной калитке все равно не пройти. Где-то там, прижавшись к стене, стоит Авраам Липман, стоит и ждет сына. Он стоит, не смыкая глаз, его старые уши ловят каждый шорох. Он стоит как статуя и ждет меня, Касриэла.
Что скажет отец своему сыну? Что может сказать своему сыну Авраам Липман, если сын его — сверхчеловек и боится, что ему отрубят палец.
Отец знает, что я иду, и знает куда.
Совсем недавно был у нас разговор, короткий разговор, который можно передать в двух словах. Было так…
Но сперва — отдохнуть, я должен присесть, закурить. Там, в погребе, есть сигарета, есть свеча и спички, есть подходящий чурбан.
Я пробираюсь в свой погреб, зажигаю свечу; я сажусь и закуриваю. Да, теперь мне хорошо, я отдыхаю. Ни месяца, ни звезд. Мерцает огонек свечи, тусклый огонек, и отбрасывает на стены мою тень, гигантскую, непомерную тень сверхчеловека.
Я не засижусь. Докурю свою сигарету — и дальше.
— Отец, — сказал я моему Аврааму Липману. — Отец, скажи ребятам, чтобы перепрятали оружие. И пусть сами спрячутся, все, кто проносит оружие. Через шесть ночей я пойду к Шогеру, он станет рубить мне пальцы, и я все расскажу.
— Касриэл, — сказал отец, — сын мой, ты понимаешь, что ты говоришь?
— Я понимаю, что говорю. Если хочешь, могу повторить.
— Ты же знаешь, что оружие спрятано в самых надежных тайниках и других таких не найти, а людей, которые проносили его, столько, что им некуда спрятаться.
— Я знаю, но меня будут пытать, и я все скажу. Смотри сам, отец.
— Ведь я тоже проносил оружие, проносили твой брат и сестры.
— Я знаю, отец, но я все скажу.
— Я — Авраам Липман! — сказал он.
— Хорошо, я могу повторить. Я все скажу, Авраам Липман. Я ничего не могу сделать.
— Слушай, Касриэл, — сказал Авраам Липман. — Ты можешь сделать. Я родил тебя, я мог бы тебя и убить. Но я уже стар, и ты должен мне помочь. Ты понял?
Я усмехнулся. Да и как тут было не засмеяться?
— Конечно, понял, Авраам Липман, — сказал я.
Вот и весь разговор.
Ну как не смеяться? Я и сейчас смеюсь. Авраам Липман, бедный многодетный портной с Калварийского рынка, чьи пальцы исколоты иглой, как небо звездами, который каждую субботу, накинув талес, не спеша идет в синагогу, этот самый Авраам Липман одним махом разделался со всеми Ницше и Спинозами, сказав последнее слово.
Хватит отдыхать. Окурок жжет пальцы, губы. Пора. Не забыть погасить свечу.
Шогер заждался. Он ведь знает, что я приду. Наверно, с вечера приготовил круглый столик с русской водкой, французским коньяком, чешским пивом и польской Ядзей. Шогер — умник. Он догадался выбрать меня, а не моего отца, брата или сестру.
Сейчас-сейчас, до железной калитки рукой подать. Я оттолкну с дороги отца. Постучу пять раз, потом шестой, часовой откроет калитку, проводит меня к Шогеру и откроет мир, в котором черная ночь белее дня. Прихватить бы с собой еще этот косой блин и мириады пестрых игл.
Как ни умен Адольф Шогер, а свалял дурака, дав мне столько времени. Неделя — это семь дней. За семь дней Господь сотворил мир. А Касриэл отыскал себе погреб, о котором никто не знает, вделал крюк в потолок и свил из тонких бечевок толстую веревку. Веревка прикреплена надежно, петля висит над головой. Я подставляю чурбан. Петля в самый раз, и веревка не трет шею — своя работа.
Окурок затоптан.
Свеча…
Я гашу свечу.
Будьте здоровы, люди, которых называют скотиной.
Будь здоров, Авраам Липман, мой старый отец.
Я отдохнул, задул свечу. Пора. Меня ждет настоящая жизнь, ждет целый мир — русская водка, французский коньяк, чешское пиво и красотка Я…
Глава девятая
Ход двадцать восьмой
1
Белые отдали фигуру за лишнюю пешку.
Шогер молчал.
Он пытался сдержать натиск белых и сам подготовиться к атаке.
Белые с трудом прикрывали королевский фланг, но продолжали упорно атаковать.
Круг снова стал уже. Люди придвинулись к столу.
Теперь их взгляды не мешали, не кололи, как иглы.
«Я не боюсь смотреть на людей. Они уже не мешают мне. Почему?
Хорошо, что я не один, что вокруг много людей.
Хорошо, когда вокруг люди».
2
Мы стоим перед моим отцом. Эстер и я. Мы долго упрашиваем его, но он и слышать не хочет.
— Я не могу отпустить вас, — говорит он.
— Можешь.
Это говорю я.
— Вы еще дети, сгинете в два счета.
