Дмитрий Ясный - Вернувшийся к рассвету
Я положил руки тыльными сторонами ладоней вверх. Поднял взгляд. Открытая поза. Спросил:
– Азамат, если к тебе придет человек и скажет – от моей руки умрешь ты сам, твоя семья, родственники в соседнем селении, но будут жить дети. Не обязательно твои, другие, но долго и счастливо и свободной земли для них будет больше, чем они смогут представить то, что бы ты сделал?
– Всё в руке Аллаха. А дети точно выживут?
– Да – но продолжать не стал. О другом заговорил, сыпля словами, как песком на следы своей мысли. Мелькнуло что-то между нами, что-то похожее на понимание – я спросил, он ответил, и мы поняли друг друга, а теперь я спрячу это под мусором слов. И это будет правильно.
– Понимаешь, Азамат, я жил там, в той зиме, хорошо жил, очень хорошо. Но вот только я был всего лишь главным бараном. Жевал лучшую траву, пил чистую воду и покрывал лучших овец, но суть от этого не меняется – баран, он и есть баран. Даже если он платит своим пастухам. Но больше этого мне не хочется. Ты вправе выслушать меня и не поверить. Ты можешь поступить как тебе угодно. Поступить логично, забыв обо всех моих словах, сочтя всё услышанное тобой бредом ударенного по голове пацана. Но у меня к тебе просьба – не поступай разумно, если твоё сердце говорит тебе совершенно другое. Иначе я не смогу дойти до лета, а ты навсегда останешься в зиме.
Я налил себе еще чаю, даже уже не чай, густой остаток со дна и спрятал лицо за пиалой. Азамат молчал, непрерывно крутя в пальцах зажигалку. Думал. На меня смотреть он избегал. Затем его губы разомкнулись и я, уловив, что вот, сейчас он скажет и всё определиться, невольно опустил руки с пиалой на стол и заглянул ему в глаза. Азамат откашлялся, осторожно положил на стол зажигалку.
– Ты не баран, Дима. И ты не хитрый и ловкий мальчик Дима. Да и не был ты мальчиком никогда. Я всегда это знал. Не умом – Азамат коснулся виска – сердцем знал.
Его рука медленно опустилась на грудь.
– Другой человек ты. Не такой как тут или у нас. Совсем старый и в разных местах живший. Плохой человек, злой. С чёрным лживым сердцем. Ты такой человек, что смотрю я на тебя и мне кажется…. -Азамат на доли секунды прервался, поправился – нет, я полностью уверен, что если я перережу тебе горло, то ты заткнёшь им мне рот, что бы я захлебнулся твоей кровью. Но я вижу в тебе и иное и поэтому не боюсь говорить такие обидные слова. Ты устал быть таким, ты… Ты хочешь и пытаешься стать другим. Это хорошо. Поэтому я поговорю с Князем за тебя, я выгоню Фредди, я сделаю, как ты хочешь. Пока. Но запомни – я буду глядеть на тебя, и мне не хочется снова доверять твою судьбу ветру зимы.
Азамат еле заметно усмехнулся. Я улыбнулся ему в ответ, растягивая губы в резиновой клоунской улыбке:
– А мне почему-то совсем не хочется замерзать и я, надеюсь, что ветру не достанется моя судьба. Скорее, я сам стану ветром, Азамат. Холодным ветром.
А потом мы долго пили свежезаваренный чай, и пчела недовольно жужжала, когда её сгоняли с блюдца с мёдом.
Когда Сова уехал, и улеглась пыль поднятая машиной, Азамат вновь поставил чайник на плиту и глубоко задумался. Встреча с Совой и его последние слова сломали все его планы. Вначале разговора Азамат был более чем уверен, в принятом ранее решении – убрать непонятного пацана из общего расклада, но сейчас…. А сейчас…. Сейчас он находился в непривычном для себя состоянии смятения и растерянности. Прошедший разговор выпустил наружу давно запертое в памяти на тысячи запоров, заставив ощутить… Испуг? Нет, не испуг -настоящий страх.
Азамат уродливо дёрнул верхней губой, скалясь в ответ досадным мыслям. Поговорил, называется. Единственное, за что он мог похвалить себя, это за то, что не стал использовать ни свои способности к внушению, ни давить на пацана. Как чувствовал – не пройдёт, не сможет ни сломать, ни подчинить себе сегодняшнего гостя.
– Шайтан, истинный дух з ла…. – вслух пробурчал Азамат, раздраженно сгоняя пчелу с блюдца. Чайник на плите громко засвистел, сообщая о том, что он в очередной раз вскипятил в своём нутре воду и лучше бы хозяину выключить газ. Азамат повернул регулятор и, обхватив нагревшуюся ручку полотенцем, обдал кипятком нутро заварочного чайника. Насыпал заварки, залил её кипятком ровно наполовину и вновь задумался. Пар прозрачными волнами поднимался над столом, и казалось, что это туман воспоминаний стелется над истёртой клеенкой.
– Ты…. Кусок помёта свиньи… Ты…. – кетхуда(старейшина) Саламу не хватило слов, и камча вновь со свистом прошлась несколько раз по обнаженным плечам дервиша. Брызги крови взлетали в воздух с каждым ударом плети, падали обратно вниз странной росой, рисуя на лице и халате деревенского старшины багровые узоры из маслянистых точек.
– Зачем? Зачем ты это сделал, дервиш? Ты же святой человек, ты совершил хадж…. Ты был чист душой, но ты совершил смертный харам! Не пойму. Зачем? Зачем!?
– Так угодно Аллаху, – тело дервиша трясла дрожь, он обмочился, кусочки рвотной массы застряли в его грязной бороде, смертная плёнка заволакивала его глаза, но он, стоя на коленях перед Саламом, по прежнему отвечал одно и то же – Так угодно Аллаху!
– Хозяин! Хозяин! – голос Раджаба дрожал, нотки испуга заставляли бас верного нукера подниматься к высоте непристойного воину тенора.
– Домуло Ильяс идёт! Быстро сюда идёт!
Салам выругался, отвернулся от избиваемого и с силой вонзил носок сапога под рёбра второму дервишу, скрутившемуся тугим клубком у стены дома. Труп третьего лежал в пыли у ворот и по лицу дервиша уже ползали жирные мухи, отливая в лучах солнца ядовитой зеленью. Скрипнув, отворяемая створка ворот, ткнулась концами досок в его мёртвое тело. Имам селения, запыхавшийся, с красными пятнами на щеках, ворвался во двор и замер, обводя горящим взором картину, представшую перед ним.
Старейшина Салам провёл ладонью по бороде и чуть наклонил голову, приветствуя вошедшего. Камча качнулась на запястье, марая полу халата кровью.
– Салам аллейкам, домуло Ильяс!
– С именем Аллаха Милостивого, Милосердного! Говорю же тебе, старейшина Салам, да услышь ты слова Мухаммада! Слова же его таковы: 'За то, что они отвернулись от Истины, когда она стала для них ясной, наложил Аллах печать на сердца их и на их слух, а на взорах их – покров!'. Ты тоже, старейшина, слеп и глух, и неправильны поступки твои! Фаруд принёс мне страшную весть, что ты убиваешь святых людей!
Салам дёрнул щекой и глухо ответил, сдерживая в себе рык, рвущийся наружу вместо произносимых слов:
– Ты очень учёный человек, домуло Ильяс! Но не стоит цитировать мне суру священной книги. Я знаю её наизусть. И странно мне слышать, как святыми словами ты покрываешь поступок этих сынов собаки! Или Аллах в милосердии своём вдруг не велел карать насильников и убийц?
Имам задохнулся, пальцы побелели, судорожно сжав зёрна чёток, рот священнослужителя широко распахнулся, но ответить он не успел, прервали.
– Ишак твой учитель, глупый домуло!
Хриплый голос валяющегося в пыли дервиша был еле слышен и наполнен болью, но яд, пропитывающий его слова, был свеж.
– Не та сура, не тот аят…. Не те слова. Неправильные слова, перевранные. Ты, скудоумный домуло, должен был сказать: "А те, которые стали неверными и отвергли наши знамения, то такие окажутся обитателями Ада!'.
Полускрытые синяками выцветшие глаза избитого человека были полны презрения.
Старейшина и домуло одновременно устремились в сторону говорящего, но Салам был быстрее. Он ухватил болезненно вскрикнувшего дервиша за одежду и, рывком притянув к себе, прорычал ему в лицо:
– Ты! Ты, прах, объявляешь себя пророком и орудием Аллаха! Ты, стоявший на пути моих людей, пока твой спутник насиловал мою младшую жену! Ты!
– Да, я!Я! Это я именем Милосердного не пускал твоих людей, пока святой Илланат вносил своё семя во чрево твоей жены! Это я подставил свою шею под твой удар! Это я смиренно смотрел, как ты убивал и избивал моих братьев! И теперь твоим выкупом за смерть святого, будет признание своим сыном, этого ублюдка!
– Выкупом?!
– Выкупом и наградой,- голос дервиша сделался тих и невесом – Ты вырастишь этого ребёнка как своего сына, а потом изгонишь его из своего дома в страну неверных, ибо такова воля Аллаха! Там он будет ждать проявления его воли. Ждать, пока не свершиться. И не тебе, старейшина, противиться воле Великого! Да будет так!
Дервишей закопали на дальнем кладбище. Домуло Ильяс молчал, старейшина Салам молчал, все молчали. Не было ничего и нечего вспоминать. Не вспоминали об этом почти пятнадцать лет.
– А на седьмом году этот ублюдок, да простит меня Аллах, которого ты считал своим братом, умер от горячки. Сгорел за два дня. Я не успел привезти врача из города, как наступило время заката.
Отец по-прежнему был спокоен, но Абдулахаду показалось, что линии его лица при этих словах набрякли застарелой бессильной ненавистью и гневом. Он хотел было что-то сказать, но отец остановил слова, готовые сорваться с его губ коротким движением ладони.
