Андрей Круз - На пороге Тьмы
— Откуда дровишки? Где научились? — поинтересовался он.
— В Горсвет на работу устроился.
— Вот как? В мотомангруппу?
— В нее самую.
— А, ну тогда понятно, — кивнул он и что-то себе пометил. — Мою брошюрку изучали?
Я молча вытащил ее, сложенную пополам, из нагрудного кармана куртки.
— Очень хорошо, я там в сжатой форме все самое главное пытался изложить, — сказал он. — Думаю, что вы в чем-то скоро меня опередите, практика она великое дело, а кое что, если интересно, могу и я рассказать, обращайтесь. С вашими коллегами у меня всегда особые отношения, половина знаний от вас идет.
— Спасибо, обязательно обращусь, — вполне честно ответил я.
А что? Больше буду знать, глядишь — и какую-нибудь зацепку на обратный ход найду. За спрос денег не берут и вроде Милославский брать не угрожает. Так что надо общаться, надо, тем более с тем, кто изучением всего этого безобразия занимается.
На опросе сама лекция, собственно говоря, и закончилась. Шестеро из восьми с облегчением поднялись, отдали на подпись профессору листочки с работы — а так бы и не пришли, небось — да и вышли из аудитории. Остались двое, сисадмин Кирилл, да я, грешный.
— А вам, как я понимаю, интересно, — сказал Милославский, жестом предлагая присаживаться поближе.
— Именно так, Валерий Львович, — сказал сисадмин, присаживаясь и зябко кутаясь в овчинную куртку.
В аудитории и вправду был не Ташкент, эдак градусов десять, ну, чуть больше, может быть.
— Вы на работе уже? — спросил его профессор.
— На работе, электриком устроили на ТЭЦ.
— Интересно?
— Смеетесь? — усмехнулся Кирилл. — Но работа как работа, и даже зарплата неплохая, как я понял. Общежитие дали, опять же, в комнате всего двое.
— А чем бы хотелось?
— Ну… — чуть растерялся парень. — Хотелось бы чем-то таким… ну… я ведь в новом мире, тут столько всего.
— Изучать?
— Примерно.
— А навыки?
— Я физтех оканчивал, собственно говоря, в сисадмины, сами понимаете, в силу экономических причин попал, а так в науке мечтал остаться.
— Вот как, — поднял одну бровь Милославский, явно задумавшись. — Вы вот что… сегодня работаете?
— Разумеется, до шести.
— Вот после работы к нам зайдите, я вахту предупрежу. Это в здании напротив, вон там, — он указал рукой на НКВД. — В левое крыло, научный отдел. Там и поговорим. У нас сразу работу менять не принято, но для перспективного сотрудника могут сделать исключение, походатайствую. Если вы и вправду перспективны.
— А критерии? — насторожился Кирилл.
— Простые: базовые знания и желание работать двадцать четыре часа в сутки. Увлеченных людей ищу, не отбывающих повинность. Советский стиль младшего научного за сто двадцать в месяц у меня не поощряется. Подходит?
— Вполне.
— Вот и договорились.
Милославский обернулся ко мне, спросил:
— Владимир, если не ошибаюсь? А вас что задержало? Чем могу?
— Да у меня вопросы все больше о смысле жизни и устройстве мироздания, — засмеялся я. — Есть теория, что это вообще такое, этот самый Отстойник?
— Есть, как не быть. Сколько ученых, столько и теорий. А если на базаре поспрашивать, то их еще будет множество. Теория в наших краях как дырка в заднице — у каждого одна есть.
— И все же?
Милославский поднялся, подошел к доске и мелом начертил две длинные параллельные прямые.
— Я вам свою собственную излагаю, так что прошу принимать во внимание, — он задумчиво почесал в бороде. — Представьте, что это ручей. Или река. Река времени. Текущая из неизвестным нам истоков и утекающая в неизвестные моря. Мы видим только тот ее участок, который в силе обозреть с бережка или максимум — с холмика. Мы не знаем, через какие места течет она в верхнем в своем течении и нижнем, начинается ли она и заканчивается, или бесконечна.
Он набросал несколько закорючек, больше напоминающие сперматозоиды, и продолжил:
— Это — слои реальности. Разделить их между собой пространство не может, мы просматриваем все пространство до невероятных далей в те же телескопы, и разделяться они могут только временем. Вот смотри… — он щелкнул пальцами, затем продолжил: — Звук исчез вместе с тем, как прошла доля секунды. А что еще мы оставили эту самую долю позади? Мы не способны сдвинуться назад или вперед во времени даже на миллиардную ее долю, для нас это более недостижимо, чем солнечное ядро, туда мы хотя бы в теории можем проникнуть.
— Это что получается, — вмешался Кирилл — Время протыкает миры как шампур по вашей теории?
— С бесконечно тонким шашлыком, — кивнул Милославский.
— И как это к Отстойнику?
— Случаются всякого рода катастрофы. Большие, маленькие, совсем незаметные в масштабах мира, как наше с вами исчезновение. И тогда течение подхватывает сорвавшуюся щепку, травинку или барахтающегося в воде муравья, и несет его дальше. Как нас в данном случае. Оно может дотащить его до водоворота и утопить, а может загнать в какую-нибудь заводь, где он будет вращаться на одном месте. Где скапливается мусор — получаются плотины.
Он помолчал, задумчиво глядя на свой невнятный рисунок, затем решительно перечеркнул его перпендикулярной чертой:
— А вот этот мир, как мне кажется, сорвался с места целиком. И как-то умудрился застрять в течении, образовав собой хоть и хлипкую, но плотину. Точнее даже сеть, в которой застревает время от времени всякое.
— А… люди? Местные, в смысле? — осторожно спросил я.
— Есть подозрение, что местные этого даже не заметили, — усмехнулся он. — И живут себе своей собственной жизнь.
— Где?
— В этом самом мире. Просто… тоже чуть впереди нас. Может быть всего на пару секунд. Или наносекунд.
— А зверье всякое? — счел я такое заявление несколько нелогичным. — Его-то тут сколько.
— Не всего, — покачал головой Милославский. — Лошадей нет вообще. Телеги есть, повозки, а лошадей нет. Крыс нет, например. Заметили?
— Это плохо? — усмехнулся я.
— Это замечательно, меньше заразы, но вот почему? — спросил он, уставившись мне в глаза.
— Частоты? — ответил вместо меня Кирилл.
— Именно! — чуть не подскочил от радости Милославский. — Мы живем на неких частотах, в неком диапазоне потока времени. Он совпадает полностью или частично с другими живыми тварями. С кем полностью — тех тоже нет. С кем частично — они есть здесь.
— Одновременно и там и тут? — усомнился я.
— Нет, думаю, что там все же была какая-то катастрофа, — покачал головой Милославский. — Думаю даже, что тамошние дети плачут по половине бесследно утерявшихся котиков и собак.
— Это которые здесь остались? — уточнил я.
— Они самые. Те же кошки и собаки здесь были, но не так, чтобы слишком много. Здесь вообще не случилось засилья зверей, как следовало бы ожидать на безлюдной земле. Есть животные, их даже много, но вовсе не "девственный мир".
— Поделили с аборигенами?
— Скорее всего, Володя, скорее всего, — покивал профессор. — Теперь о Тьме. Интересно?
— Спрашиваете!
— Тьма — это низовья реки времени. Прошлое, если так это можно понимать… нет, не верно, не прошлое, а время, которое мы уже прожили. Низкочастотный диапазон.
— А Свет — то, что приходит к нам? Высокие частоты? — спросил Кирилл.
— Да. А вот этот мир застрял на самой границе, словно у края водопада. Как плотина. И плотина дает трещины, сюда проникает Тьма.
— Трещины разрастаются? — спросил я.
— Безусловно. Медленно, но верно. Вы знаете, что водопады двигаются?
— Разумеется, — ответил я.
— На мой взгляд проще всего изобразить переход от Света к Тьме как водопад. Поток бежал-струился, потом раз — свободный полет, брызги, заводь внизу — и совсем другая река дальше. Туда — можно, свернув шею в падении, а оттуда совсем никак. И вот эта самая грань, точка падения, постепенно приближается к нам, с каждым годом все больше и больше.
— Почему? — не понял Кирилл. — Если по вашей теории, то мы должны быть от нее на одном расстоянии. Или получается, что рано или поздно Тьма продвинется по течению так, что уничтожит вообще все. Нет баланса, Тьма сильнее.
— Не совсем, — ответил профессор. — Баланс есть. Я не совсем правильно, пожалуй, подобрал примеры. Водопад приближается только к нашей плотине. Потому что она неправильная.
— Фокусы со временем? — уточнил я.
— Да, — подтвердил тот. — Здесь очень странное время. Никто не может толком понять, какой здесь должен быть год — признаки не работают. Мы почти не стареем. Это плюс, хоть я и не уверен в этом до конца. Если я покажу вам свое фото семилетней давности, то вы увидите, что я почти не изменился, а так в моем возрасте не бывает, мне пятьдесят пять было, когда я провалился. Да и по другим заметно.
Вот как… а вот этого мне и не сказали. Странно. А может быть привыкли, или даже не замечают? Живешь и живешь, все такой же как и раньше. Чего в этом странного? Странно и обидно когда стареешь, наверное.
