Валерий Елманов - Алатырь-камень
Цепочка тоже внушала мало почтения. Свитая из восьми серебряных нитей, она была толстой и смотрелась как какой-то ширпотреб, который даже надевать ему было не по чину – царь все-таки.
Однако после подробных разъяснений старика он уважительно поглядел на подарок, хотя некоторые сомнения в душе остались. Теперь пришло время и для него.
Открыв крышку ларца, который стоял у него под рукой, Константин быстро надел на себя дар волхва и негромко окликнул удалявшихся старейшин ятвягов.
Нет, даже не окликнул, а просто произнес им в спину то, что велел сказать Всевед:
– Вы ослепли, потому что смотрели на меня, но не увидели, кто стоит с вами рядом. Вы оглохли, потому что вы слушали меня, но не услышали, кто говорит с вами рядом. Мне жаль вас, глупых, потому что, сидя в своих лесах, вы утратили разум, ибо сидели подле меня и не поняли, кто находится с вами рядом.
Уходящие остановились, словно по команде, уже в середине первой произнесенной Константином фразы. После второй их лица уже были повернуты в сторону ярко горящего костра, в который, согласно обычаю, каждый из них только что, перед самым уходом, бросил по большому полену. Именно так надлежало уходить, если ты не держишь зла на того, с кем расстаешься.
И вот теперь в свете ярко полыхающего пламени они увидели не просто старейшину, князя или какого-то там царя, но человека, у которого на груди был знак. Тот самый, о котором рассказывали их деды. О волшебных свойствах самого знака и о силе и могуществе человека, на которого он надет, ходили многочисленные легенды.
По одному из преданий, его подарил самому первому человеку бог Перкунас. Владея им, этот человек мог выходить на битву с любым, пускай даже самым могущественнейшим врагом, и все равно верх в схватке неизменно оставался на его стороне. Но затем, рассердившись на него за то, что он стал использовать его не для защиты собственной земли, а для нападения на чужие, Перкунас сорвал свой подарок с груди этого человека и выбросил его в полноводный Неман.
С тех пор он лежит на дне и терпеливо ждет того, кто найдет его там. Но горе нашедшему, если он окажется недостойным, если его душа наполнена алчностью, а сердце – черной злобой. Тогда его находка мгновенно раскалится добела и испепелит недоброго смельчака в назидание всем прочим.
Были и еще легенды, в которых рассказывалось о чудодейственных свойствах этого дара великого Перкунаса. Очень много легенд, но не намного больше, чем описаний самого знака. Неизменной во всех рассказах оставалась только его форма в виде большой звезды, восемь кусочков янтаря, вкрапленных по окружности и руны в центре. Значение рун все тоже толковали совершенно по-разному, да и навряд ли кто сумел бы их прочесть, даже получив такую возможность.
Но тут старейшины сразу поняли, что перед ними тот самый подарок Перкунаса. Даже неровного света костра хватало, чтобы увидеть, как полыхают многочисленные лучи, испускаемые этой звездой, как разгорается загадочное свечение в каждом янтарном камешке и сурово чернеет таинственная вязь рун в центре.
Первыми рухнули на землю, низко уткнув головы в мягкий рыхлый снег, два жреца-вайделота. Рухнули и, дрожа всем телом, немедленно поползли обратно к Константину – каяться и просить прощения за собственную слепоту и глухоту. Через мгновение их примеру последовали старейшины.
Только один так и остался лежать неподвижно – старое сердце не выдержало такого потрясения и остановилось. После люди перешептывались, что знак Перкунаса оказался милосерден к своим детям, заблудшим и погрязшим в невежестве. Он убил лишь одного из них, хотя мог поступить так со всеми.
Дальнейшее продвижение Константина на север стало чуть ли не триумфальным шествием. Самая великая честь – вести под уздцы его коня доставалась наиболее уважаемому из старейшин, а во время проводов до следующего селения его вел наиболее сильный и отважный из воинов.
Через многие годы все наиболее значимые события, произошедшие в этих лесах, датировались не иначе как «это было за одно лето до того…», и далее следовало благоговейное молчание, поскольку все понимали, что именно произошло следующим летом.
Проходили десятилетия, а старейшины, хваля какого-нибудь воина, всегда отмечали: «Не зря именно твой дед вел под уздцы коня того самого человека до урочища Трех Медведей». При этом ни имени, ни сана «того самого человека» никто не произносил, ибо заповедь не поминать имени бога всуе родилась не у христиан, а существовала издревле, уходя корнями к современникам Авраама, Исаака и Иакова.
Закончились убогие поселения ятвягов с их жилищами, больше походившими на большие норы, но триумфальное шествие Константина продолжалось и у пруссов. Галинды, которые оказались первыми счастливчиками, увидевшими Константина, даже не помышляли теперь о набеге на ятвягов, озабоченные только тем, чтобы достойно встретить и проводить дорогого гостя.
Предание гласило, что они все-таки выступили в свой набег, но на половине дороги встретили «того самого», и он остановил их одним взмахом руки.
– Но нашлось трое безумцев, которые не поверили ему и пожелали продолжить свой путь, – нараспев рассказывали эту легенду в селениях ятвягов седобородые старцы малышне, затаившей дыхание. – Однако они успели сделать только шесть шагов, а как только шагнули в седьмой раз, их собственное оружие обернулось против самих хозяев. Секира снесла голову одному из ослушавшихся, топор обрушился на шею другого, и собственное копье, выскользнув из руки третьего, пронзило грудь своего хозяина-глупца. И в тот же миг с неба ударил гром, сверкнула молния, на мгновение ослепив всех прочих, а когда люди наконец опять могли видеть, то тел на земле уже не было.
От галиндов шествие перешло на земли привис-ленского племени кульмов, затем – помезов, после чего резко повернуло на восток, где его встречали погевы и вармы, натании и самбы, надровиты и принеманские скаловиты.
Дальше от Немана произошел новый поворот, на сей раз на юг, и вскоре ликовали уже многочисленные жители Жмуди. Последними на очереди были литовские земли. Противостоять восторгу населения здешние жрецы не пытались, хотя среди них самих проскальзывали некоторые нотки сомнения.
Облегчало дело еще и то, что общался Константин с ними преимущественно без толмача. Все-таки переводчик – это не совсем то. Само присутствие третьего человека при некоторых разговорах могло смутить, сдерживало искренность. Но оказалось, что не только литовский язык, но и прусский с ятвяжским достаточно близки к русскому. Многие слова звучали совсем похоже.
Впервые Константин столкнулся с этим у ливов и эстов, а теперь убедился в том, что он неплохо понимает и литовцев. Да и чего тут особо понимать. Например, по-русски – садиться, а по-литовски – содинти. Точно так же было и со многими другими глаголами: давать – дована, есть – ести, мерить – мерути, быть – бути, грабить – гробти.
Не меньшее, если не большее сходство наблюдалось и в различных существительных, только русская ладья становилась алдья, борона – брона, янтарь – гинтаро, огонь – угнис, род – радс, кувшин – каусинас, а город звучал как гардас. Да и в вооружении все было ясно, а что касается, например, стрелы, так она и вовсе именовалась точно так же, как и на Руси.
Пик народного восторга пришелся на день, когда Константин и его дружинники прибыли в главное легендарное святилище литовцев. Первоначально, еще лет сто назад, оно находилось в прусском Ромово, где под ветвями священного дуба стояли деревянные изображения трех главных богов – Перкунаса, Аутримпса и Поклуса [84] .
Примерно лет за сто до описываемых событий, в начале XII века, после того как за кощунство и попытку надругаться над богами от рук пруссов потеряли жизни один за другим два католических проповедника, впоследствии возведенные в ранг святых, католики решили отомстить язычникам. Сам польский король Болеслав Храбрый возглавил грабительский набег на их села. Полякам удалось дойти до самого Ромово и не только разрушить святилище, но и предать казни всех жрецов.
После этого значение его упало, а вновь избранный криве-кривейо [85] перенес святилище ближе к Неману, в устье Дубиссы. Потом он еще дважды был вынужден менять свое местоположение, пока не осел в Вильно.
Глядя на кряжистого Перкунаса с каменным молотом в руке, а особенно на свившееся в кольцо змеиное тело Аутримпса с человеческой головой, чувствовалось, что в искусстве работы по дереву неведомые прусские мастера достигли неплохих результатов.
Здесь, подле негасимого священного костра, криве-кривейо и принимал Константина. Принимал как равный, потому что сам считался потомком легендарного Брутена – брата-близнеца Видевута, который был некогда самым первым из людей наделен знаком Перкунаса. Но в Риме может быть только один папа, а в Литве – один криве-кривейо. Исходя из этого, не приходилось удивляться, что ни щенячьего восторга от лицезрения легендарной святыни на груди чужеземца, да еще не простого, а кунигаса [86] над всеми русскими кунигасами, ни какой-то особой радости жрец не выказывал.
