Юрий Маслиев - Месть князя
Глава 13
Самолет, ухнув в воздушную яму, тотчас обрел опору и, равномерно гудя обоими моторами, продолжал двигаться в заданном направлении. Но тем не менее сейчас они находились близко от эпицентра бури.
– Ты связался с базой? – чуть повысив голос, спросил Михаил у радиста, с тревогой бросая взгляд на мельтешение стрелок приборной доски.
– База предлагает сесть на военном аэродроме, недалеко от станции Голицино, командир, – ответил радист – молодой парень, несколько раз летавший с Михаилом в составе другого экипажа, продолжая сейчас называть его командиром по старой привычке.
Стрельцов был только прикомандирован в этот экипаж в качестве запасного пилота на некоторое время. По приказу главного конструктора он летел в составе комиссии. Сейчас, в трудном положении, он взял управление на себя.
Определившись по карте, Михаил слегка изменил курс. Вскоре колеса коснулись взлетной полосы небольшого военного аэродрома. И хотя база, где располагался экспериментальный аэродром КБ, на котором обычно проводились испытания, находилась не так уж и далеко, там решили не рисковать машиной; тем более что в самолете был весь командный состав КБ, входивший в комиссию по расследованию причин катастрофы экспериментальной машины.
Главный с раздражением вышагивал в небольшом кабинете командира авиационного полка, поглядывая на часы на стене. Не выдержав, он с возмущением спросил у одного из своих подчиненных:
– Где же машины, Вадим Петрович?
– Должны быть с минуты на минуту. Я связался с базой. Вылет они запрещают, а три легковых машины высланы еще до нашего приземления, Семен Александрович.
– И где же они? – Главный конструктор заметно нервничал.
Стояла глубокая ночь, а в восемь утра они должны быть уже в наркомате с отчетом о причине катастрофы.
– Так и в шарашку[20] загреметь недолго, – тревожился он: разработка проекта была на контроле у Самого.
Командир полка, на чьей территории приземлился этот самолет, ел глазами начальство и заискивающе-благоразумно помалкивал, зная, что одного только слова любого из этих людей, там где нужно, достаточно для того, чтобы его в лучшем случае – отправили служить в тьмутаракань рядовым, а в худшем… Об этом лучше не думать – страшно. Поэтому, услышав шум приближавшихся машин, он радостно воскликнул:
– Кажется, едут!
Все вышли на крыльцо, и вскоре к нему подъехали правительственный лимузин и небольшой автобус.
– Почему задержались? – зло бросил Главный выскочившему шоферу лимузина.
– Одна машина сломалась, Семен Александрович. Пришлось искать другие средства. Вот, автобус выделили, – кивнул он на второй автомобиль.
– Ладно, дома разберемся, нужно торопиться. По машинам! – махнул он рукой. – Вадим Петрович, вы – со мной, остальные – в автобус… Стрельцов, – одернул он Михаила, метнувшегося вместе со всеми в автобус, стоящий рядом, – ты тоже садись со мной – разговор есть.
Главный если и не любил Михаила (а он не любил никого, будучи очень требовательным руководителем), то относился к нему с симпатией. У того никогда во время испытаний в воздухе не возникало проколов. Не раз он изыскивал последние резервы и, неоднократно рискуя жизнью, сажал испытываемые аппараты, хотя мог, по инструкции, покинуть непокорную машину. Он умело анализировал состояние машины в полете, давая на земле исчерпывающие ответы. Главный даже грозился представить его к награде по завершении испытаний.
Сейчас он хотел узнать мнение Михаила о катастрофе, поэтому вместе со своим заместителем пригласил в машину и его.
Гроза прекратилась, когда они уже мчались, рассекая блестевшие в свете уличных фонарей лужи, по московским проспектам.
– Где тебя высадить? – спросил замолчавший в конце пути Главный, уже обдумывая доклад, который он должен был написать к утру.
– В конце этого квартала, – сдержанно ответил тот.
– Хорошенько выспись. В пятнадцать часов, скорее всего, начнутся новые испытания.
Машина, скрипнув мокрыми тормозами, остановилась – и Михаил вышел в сырую мглу. Непонятная тревога, как бы предупреждавшая его об опасности, сжала сердце. Еще пара шагов – и он свернет в арку проходного двора, ведущего в его квартал. Повернув голову, Михаил проводил взглядом задние фонари машины, уплывающей вдаль.
Ночь, нахмурив брови, наплывала, подобно мощному и косматому зверю. Сквозь тучи изредка проблескивала луна, расплескивая холодные блики в окнах зданий своими угластыми громадами, казалось врезанными в мрачное небо.
Сгущаясь, тревога все сильнее и сильнее буравила его грудь. Быстрыми шагами пройдя проходной двор, Михаил осторожно выглянул из-за угла. В соседнем переулке, недалеко от его дома хищно, как из засады, выглядывала морда малолитражной эмки, поблескивая хромом бамперов, совершенно не вписываясь в ночной пейзаж спящего квартала. Здесь ей было явно не место. Все это дурно пахло. Он почувствовал явную опасность, хотя не мог понять ее природу и причину, ее породившую. Верный старой привычке, он решил проверить все.
Вернувшись назад, он быстро, чуть не бегом, обошел квартал с другой стороны. Через скверик, примыкавший к их дому, Михаил проник во внутренний дворик, раздвинув две доски в заборе, из которых он уже давно, на всякий пожарный, предусмотрительно вынул гвозди. Тенью промелькнув мимо светившихся полуподвальных окон Коровиных, откуда несся приглушенный пьяный мат, он зашел в парадное.
На ступеньках при тусклом освещении сидела заплаканная Варвара – жена Коровина-младшего, с фиолетовым синяком под глазом. Бедной женщине часто попадало от скорого на расправу бравого капитана НКВД, особенно когда тот был в подпитии, что случалось все чаще и чаще.
Варвара, подняв голову, мелко закрестилась, увидев появившегося из темноты соседа, сдержав крик испуга. Всхлипывая, она горячо зашептала:
– Михаил Иванович, не ходите туда… Татьяну Леонидовну забрали. Они убивались по детке, – она говорила о Татьяне во множественном числе, – но их силой выволокли, а затем унесли и ребеночка. Это все он, он с папашей… Изверги.
Она забилась в тихом, боязливом плаче, не понимая, что этими словами она сама обрекает своих детей на сиротство. Наивная деревенская девушка, она не имела ханжеских навыков, присущих московским обывателям, которые, в придачу к благополучию, приобретали презрение нормальных людей и не тяготились этой добавкой.
Перекривив рот, она судорожно всхлипнула, жалея Татьяну, которая часто одаривала ее и угощала сладостями ее детей.
– Не ходите туда, Михаил Иванович, вас там ждут…
– Сколько их? – так же шепотом спросил он.
– Двое на лестничной площадке этажом выше вашей квартиры, а один внутри. Днем все трое в квартире сидели, а сейчас… – Она опять всхлипнула.
– Я пойду туда. Все будет в порядке. Не беспокойся, иди домой. Ты меня не видела и не предупреждала.
Михаил погладил ее по голове, как будто не ему, а ей требовалось сочувствие и успокоение, и, не таясь, двинулся на второй этаж к своей квартире.
За дверью стояла гробовая тишина. Он достал ключ. Раздались два металлически-резких в этой тишине щелчка – и он, широко распахнув дверь, шагнул в свою квартиру. Тут же следом за ним ворвались двое. Ствол пистолета уткнулся в подреберье.
– Стрельцов?! Вы арестованы!
– Это недоразумение, товарищи, – попытался он «свалять ваньку», но мощный толчок в спину швырнул его из прихожей сквозь распахнутую дверь в перевернутую вверх дном комнату.
Вспыхнул свет, и Михаил от второго толчка неуклюже шлепнулся к ногам энкавэдиста, поджидавшего его внутри.
Подняв глаза, он увидел три наглые смеющиеся хари.
– Что, спекся, контрик? Смотри-ка, как шикарно устроился, – один из них окинул взглядом комнату.
– Ничего, скоро и квадратный метр заплеванного пола в Лубянке или в Лефортово будет ему за счастье, – заржал другой.
В их голосах звучала лакейская ненависть к другой, отличной от них, природе человеческих взаимоотношений – более чистых, более высокоорганизованных. Возвыситься сами, в силу плебейской убогости, в силу нищеты своего разума, они не могли. Для собственного возвышения, потакания собственной необоснованной, как у любого ничтожества, спеси у них был только один выход: необязательно возвышаться самому, можно пригнуть и унизить других – и вот цель достигнута. Подонки подобного рода измываются над жертвами не только по приказу, для достижения определенных целей, поставленных перед ними начальством, но и из садистских наклонностей, присущих им или выработанных у этих людей организацией, которой они служат.
Именно стремление возвыситься, стать выше того удела, что был предначертан многим из них природой – удела слизняка (нормальный, в полном понимании этого слова, человек такой организации служить не будет), заставляло этих «людей» (хотя даже в кавычках это слово звучит для них как комплимент) пытать, бить, издеваться, унижать, ломая тело и душу попавших к ним, делая все это с нечеловеческой изобретательностью. Только тогда, в связи с (возможно) психической незавершенностью своей высшей нервной деятельности, они могли чувствовать личную самодостаточность. Правда, и другого таланта у них не отнять: никто другой не умел так пресмыкаться и лизать пятки своим хозяевам, как это делали они. А если они попадали в руки коллег (многие из них прошли по дорожкам, протоптанным их жертвами. «Революция – гидра, пожирающая собственных детей»), то этот талант пресмыкания перед силой вырастал до высот гениальности, сатанинской гениальности.
