Геннадий Прашкевич - Тайный брат (сборник)
– Да, – кивнул Ганелон. – Я даже знаю имя кормчего на нанятом судне. И знаю, что с указанной особой на борт судна поднялся некий старик про кличке Триболо, Истязатель. А еще поднялись на борт дружинники, ранее служившие в нечестивом замке Процинта. А груз названной особы – три сундука.
Отец Валезий пристально всмотрелся в Ганелона:
– Ты не смог подняться на указанное судно?
– Я не мог этого сделать.
– Почему?
– В Риме через оборванца нищего я получил записку. В записке было сказано: «Лучше бы ты служил мне». Но до того, как прислать записку, указанная особа два года держала меня взаперти в старой замковой башне. А в Риме указанная особа пыталась меня убить, подсылая нанятых на ее деньги убийц. Я не мог подняться на ее корабль. Я был бы тут же опознан.
– Господь милостив, брат Ганелон.
– Аминь!
Они помолчали.
– Куда могло уйти судно?
– Может, и в Константинополь.
– Ты видел корабль, поставленный в море напротив нашего шатра?
– Да, я видел. На его корме по-гречески написано «Глория».
– Брат Ганелон, сможешь ли ты отыскать в Константинополе некий тайник, в котором некая молодая особа прячет тайные книги, по праву должные принадлежать Святой римской церкви?
– Человек способен только на то, на что способен.
– Но с Божьей помощью он способен и на большее. На гораздо большее, брат Ганелон. Например, я знаю, что ты умеешь объясняться с грифонами, язык греков тебе ведом. Ты умеешь понимать сарацин, тебе доступны чтение и счет. Используй свои знания, брат Ганелон. Властью, дарованной мне Святой римской церковью и великим понтификом, позволяю тебе рядиться в мирское, пользоваться кинжалом, сидеть за обильным столом, даже нарушать заповеди, если это понадобится для успеха Дела. Трудись в воскресенье, нарушай пост, отрекись, если понадобится, от близкого. Это необходимо для Дела. Я верю, брат Ганелон, ты вернешь Святой римской церкви то, что ей принадлежит давно и по праву.
– Но как сподоблюсь благодати? – испугался Ганелон.
Отец Валезий ответил: «Я сам буду твоим исповедником».
В большом шатре установилась напряженная тишина. Где-то неподалеку шла в море галера. Ритмично бил молот по медным дискам, негромко, но сильно в такт ударам вскрикивали гребцы.
– Святая римская церковь вечна. Ее цели возвышенны. – Отец Валезий не спускал глаз с Ганелона. – Неизменно стремление Святой римской церкви к спасению душ заблудших, но Дьявол не знает устали, брат Ганелон, он вредит целенаправленно и постоянно. Есть старинные книги, обильно напитанные словами дьявола. Эти книги распространяют зло. Где находятся эти книги, там слышится запах серы. Уверен, брат Ганелон, ты найдешь тайные книги и разузнаешь то, о чем говорила названная особа со старым лукавцем».
XVIII
«…запах смолы.
Нежный чудесный запах.
– Знаешь ли ты, откуда все берет начало? – спросил Ганелон.
Брат Одо улыбнулся. Конечно, он знал.
– А потому утверждаю: Бог един…»
XX–XXI
«…смрадный канал, лестница без ступеней.
Огромные узкие окна, открывающиеся вовнутрь.
Кто-то во дворе пнул осла, осел закричал. Над серым мрамором башен, над крошечными мощенными двориками, над белыми надгробиями павших воинов – грозы грифонов медленно разносился низкий, но мощный гул колокола-марангона, как бы поднимаясь все выше и выше над многочисленными мозаичными окнами, седыми от росы, над площадью святого Марка, покрытой короткой бледной травой и со всех сторон обсаженной деревьями, над огромными питьевыми цистернами, обмазанными глиной и мутными, как графины с водой.
Скорбя о ней душой осиротелой,
в Святую землю еду на восток,
не то Спаситель горшему уделу
предаст того, кто Богу не помог.
Пусть знают все, что мы даем зарок
свершить святое рыцарское дело,
и взор любви, и ангельский чертог,
и славы блеск стяжать победой смелой.
….над пыльной Венецией…
Те, кто остался дома поневоле, —
священники, творящие обряд
за упокой погибших в бранном поле,
и дамы, те, которые хранят
для рыцарей любви заветный клад,
все к нашей славной приобщились доле,
но низким трусам ласки расточат
те дамы, что себя не побороли.
…над каналами…
– Венеция стала шумной. – Престарелый дож Венеции поднял на Амансульту прекрасные, но почти не видящие глаза. – Мне скоро будет сто лет, Амансульта, но я не помню, чтобы Венеция была когда-нибудь такой шумной. Даже в Константинополе, когда подлый базилевс предательским раскаленным железом гасил мне зрение, я не слышал такого шума. Я почти ничего не вижу, Амансульта, но у меня другой дар – я очень тонко чувствую запахи. И у меня необычный слух. Вот почему говорю, что Венеция никогда не бывала столь шумной, как сейчас.
Это паломники, подумал он про себя.
И подумал, пытаясь разглядеть Амансульту, вид которой смутно и странно колебался перед ним, будто их разделяла морская вода: благо человеческое едино и неделимо. Нет и не может быть богатства без могущества, не бывает уважения без прочной славы, и самой славы никогда не бывает без светлой радости. И достатка не будет, если у тебя не будет могущества, если ты потеряешь уважение, если ты скатишься в бесславие. Мало взять город Зару, надо, и это главное, потеснить Византию. Пусть Византия – страна христиан, она все равно рассадник ереси. Можно и нужно защищать христиан, но зачем защищать отступников? Никакое доброе дело не должно порождать зла. Пути Господни поистине неисповедимы. Если в сплетениях человеческих судеб что-то кажется нам несправедливым, нелогичным, случайным, то это лишь оттого, что мы имеем дело с ложным представлением о действительности. Оно происходит по причине ограниченности человеческого ума, неспособного проникать в сокрытые тайны божественного промысла.
Дож шумно вздохнул:
– Мы говорим с тобой почти три часа. В последние годы я ни с кем не разговаривал так долго, Амансульта. Ты наговорила мне множество слов. Магистериум, философский камень, великая панацея. Когда-то я сам принимал участие в ученых спорах но, признаюсь, думал, что с течением времени люди забыли умные слова. А ты пришла и так уверенно говорила, что на секунду я поверил, что вижу деловитую пчелу, пытающуюся сесть на цветок. Но… – Дож внимательно посмотрел на Амансульту почти невидящими глазами. – Но, Амансульта. Боюсь, это всё только нити родства. Не связывай нас незримые родственные нити, я бы, может, и слушать тебя не стал. Ты ведь согласна, что говоришь странное?
Он поднял сухую руку, отвергая возражения:
– Я уже стар, Амансульта. Ты видишь, я уже стар. Я стар даже для старика. Разум мне подсказывает: снаряжай последний корабль, Энрико Дандоло. Меня, дожа Венеции, знают многие народы – вплоть до Эпира и Вавилонских берегов. Многие друзья и враги внимательно присматриваются к постоянным передвижениям моих боевых галер. Не буду скрывать, мне весьма пригодилась бы великая панацея, которую ты ищешь. Мир велик, мне посчастливилось видеть разные берега, но, в сущности, я видел мало. Я, например, не ходил за Танаис, а эта река, говорят, отсекает от нас еще полмира. Я не поднимался вверх по Гиону, иначе его называют Нил, не поднимался по Тигру и по Евфрату, а эти реки, известно, своими водами орошают рай. Я не был и, видимо, никогда уже не буду в селениях Гога из земли Магог, великого князя Мошеха и Фувала, а ведь этот князь, спускаясь с севера во главе своих диких орд, всегда несет с собой смерть и разрушение всему, что лежит южнее и восточнее Германии. Теперь ты знаешь, Амансульта, сколь многого я не видел, и мне, конечно, пригодилась бы великая панацея, о которой ты говоришь, но… – Он взмахнул рукой. – Но, Амансульта, это уже не для меня. Многие из виденных мною людей мучились неистощимыми желаниями, в том числе и грешными, но я давно привык к простоте. Мой ум всегда работал ясно, в этом моя сила. Я всегда должен быть уверен, что инструмент, которым я владею, это именно тот инструмент, который мне дан Богом, а не дьяволом. Я слушал тебя три часа, и все три часа я помнил, Амансульта, что совсем недавно ты ввела в смятение великого понтифика, мне докладывали об этом. В сущности, даже мне ты ничего не объяснила.
– А ты хочешь? – быстро спросила Амансульта.
– Не знаю, – так же быстро ответил дож. – Я мало видел, но я много видел. Я даже не знаю, следует ли простому смертному видеть столько? Как всякий христианин, я слушаю воскресную мессу, исповедуюсь хотя бы раз в году и причащаюсь, по крайней мере, к Пасхе. Меня давно не томят плотские желания, и я получил право решать самые сложные дела и наказывать преступников. – Дож Венеции многозначительно помолчал. – Но все мои дела посвящены моему народу и должны приносить ему пользу. Чего больше? Я никогда и никому не обещаю ничего больше того, что могу дать. А ты обещаешь, но я не знаю, сможешь ли выполнить обещанное? Твои слова смущают. У знаний, которыми ты гордишься, есть ужасный изъян: они не прибавляют уверенности.
