Андрей Валентинов - Небеса ликуют
Миссия в Киеве погибла. Не одна — вместе со всеми, кто исповедовал истинную веру.
Почему?
Город не брали штурмом, Святую Католическую Церковь не объявляли вне закона. Костелы и кляшторы никто не закрывал, не забивал ворота досками.
«Латинщики» готовили заговор? Резню? Шпионили?
Триста католиков на многотысячный город — какой уж тут заговор! Лазутчиков же принято хватать, вести в суд, привселюдно обличать, дабы посрамить врагов, а не резать по ночам.
Было иное. Кто-то умный и безжалостный побеспокоился, чтобы погибли все. Зачем? Не потому ли, что среди них был кто-то один — Тот, Который Знал?
Знал — что?
Уж не Тайну ли этой войны?
* * *— Скажите, брат Манолис, что думали в Топак-хане, когда capitano Хмельницкий начал бунт?
— Гетьман Хмельницкий, — негромко поправил корсар. — Ничего не думали, монсеньор. Старый султан умер, а евнухам гарема было не до Лехистана. Я уже писал в Рим: Порта не готовила мятеж. Она даже не пыталась им воспользоваться…
— Но ведь Крым… — начал было я, но Канари только махнул загорелой рукой.
— Вам не давали читать мои доклады, монсеньор! Уже пять лет, как Ханство порвало с Истанбулом. Падишаха даже перестали поминать в фетве на утреннем намазе. Но и Бахчисарай ничего не подозревал до последнего дня. Только когда Хмельницкий приехал и попросил подмоги, они проснулись. И то, признаться, не сразу. Нет-нет, монсеньор, пусть в Риме не смотрят в нашу сторону! Если кто и готовил войну, то не мы.
Может, поэтому брат Алессо и его неведомый спутник и бежали в Крым? Не в Краков, не в Москву. Впрочем, московиты тоже ничего не знали о Хмельницком. Но не сами же поляки породили собственную погибель!
Тайна! Вот она — Тайна! И, конечно, киевская миссия пыталась ее раскрыть. Допустим, кто-то узнал. Узнал, доложил мессеру Джеронимо Сфорца. Но узнали и другие — как раз тогда, когда поднялась в поле трава. Спасать всех было поздно, и мессер Сфорца решил отправить в Крым брата Алессо вместе с помощником из верных русинов.
Значит, дело все-таки в Нострадамусе?
— Если вы любопытствуете относительно нынешних замыслов Порты…
— Да-да, конечно, брат Манолис…
Это меня как раз и не интересовало. Главное и так понятно. Турки наконец-то опомнились, сообразив, какая невиданная удача падает к ним в руки. Готовится договор с Хмельницким, золото послано и будет послано еще, какой-нибудь православный митрополит из Афин или Дамаска вручит гетьману меч, освященный на Гробе Господнем.
И пойдут казаки, рыцари православные, пластать в пень клятых католиков за турецкие деньги. То-то радость всем христианам! А там и янычарские полки подтянутся — под самый Чигирин.
Это все — дважды два. А меня интересовал корень квадратный из минус единицы.
Однако следовало слушать. Слушать, запоминать и, отрешившись, оставив себя-первого у дымящего очага, думать о Тайне…
…и не забыть поинтересоваться у брата коадъюктора о сущей мелочи: сам ли он беседовал с настоятелем Успенского монастыря?
И вообще, где сей монастырь находится?
Я застал шевалье дю Бартаса в полной боевой готовности. Два табурета у двери образовывали баррикаду, на скамье же в отменном порядке лежали пистолеты и обнаженная шпага.
Стало ясно: с нашими вещами ничего не случилось, да и случиться не может.
Сам шевалье, устроившийся на груде узлов и сумок, был задумчив. Причину сего я уразумел быстро, лишь только заметил в его руках раскрытую книгу.
Пикардиец штудировал Боплана.
— Мой дорогой друг! — вскинулся он, лишь только я заглянул в дверь. — Признаться, я уже начал волноваться!
Баррикада с грохотом разлетелась, томик в желтой обложке брякнулся на скамью.
— Однако же вы один! Уж не попали ли наши спутники в рабство к здешним татарам? Не подумайте, что я был бы рад этому…
Нет, конечно. Но, судя по тону, горевал бы он недолго.
О татарах он уже успел прочитать у Боплана.
— И как успехи? — поинтересовался я, кивая на книгу.
— Уф-ф-ф! Дорогой де Гуаира, сей писака изрядно темнит. Я так и не понял, кто затеял нынешний мятеж — татары или казаки?
— Книга написана еще до мятежа, — пояснил я. — Мятеж затеяли казаки.
— Р-разбойники!
Его тон мне понравился, но справедливость — прежде всего.
— Но вы же сами бунтовали против Мазарини, мой друг!
— Я — бунтовал?!
Дю Бартас нахмурился и впал в долгое раздумье. Наконец вздохнул:
— Однако же, друг мой, я обнажил свою шпагу против проклятого Мазарини, этого гнусного лакея, который… Ох, выходит, я и вправду — бунтовщик?
Целых два года он воевал в армии принца Бофора. И даже не попытался задуматься.
— Не огорчайтесь, шевалье! В некоторых случаях бунт дозволяется.
— Правда? — обрадовался он. — А в каких?
Настал черед размышлять мне. Объяснить пикардийцу, что такое неотъемлемые права людей, о которых писал доктор Марианна?
— В общем, когда твой враг — изрядная сволочь. Вроде Мазарини.
— Ага! Значит, эти казаки…
Я сбросил на лавку изрядно намокший плащ. За плащом последовал «цукеркомпф».
— У одного казацкого capitano украли жену и забили насмерть сына. Он обратился к королю, но тот отказался помочь. Тогда этот capitano собрал своих друзей…
— Ну-у, тогда все понятно! Мой друг, я понимаю этих казаков!
Он понимал. Я, признаться, нет.
Войны никто не хотел, и в этом — одна из ее тайн. Значит, стихия? Ураган, налетевший неведомо откуда?
Не очень я верю в стихию!
— Однако же, — задумчиво молвил дю Бартас, — ежели взбунтовались казаки, о которых так скучно пишет мессер Боплан, какое отношение ко всему этому имеют татары?.. Эй, куда?
Последнее относилось к красной феске, которая внезапно появилась в дверном проеме.
— Каналья! — Шевалье грозно нахмурил брови, рука стиснула пистолет. — Мозги вышибу! Феска дрогнула, подалась назад.
— Сын мой! Не поступай опрометчиво, ибо внешность обманчива бывает…
Брат Азиний, сверкая лысиной, переступил порог. Феска исчезла, зато остался весь остальной наряд: шаровары, темный каптан, подпоясанный кушаком, красные сапоги.
Турок превратился в грека.
— Счел я разумным, дети мои, перевоплотиться должным образом, в чем за скромную мзду помогли мне добрые люди.
Дю Бартас не выдержал и захохотал, рухнув на лавку. Я только вздохнул, ибо грек смотрелся немногим лучше турка.
— Надобно также разыскать мочало, поелику греки, как заметил я, носят усы…
Тут уже рассмеялся я, но совсем не так весело, как беззаботный шевалье.
Усы из мочала — смешно. А вот четверо чужеземцев в татарийской степи — это уже не повод для веселья. Правда, брат Манолис обещал замолвить словечко перед своими друзьями-татарами, но этого мало. За степями лежат казацкие земли, где сейчас война.
Я открыл одну из сумок и разложил перед собой все, что удалось достать в Риме и Истанбуле. Еще год назад этих бумаг вполне бы хватило для безопасного путешествия. Но этой зимой Зборовский мир нарушен, и наше появление неизбежно вызовет слишком много вопросов.
А ко всему еще — язык! Русинское наречие знал только я. И то, признаться, скверно.
В коллегиуме отцы воспитатели делали все, чтобы я не забыл родную речь. Даже подарили славянскую Библию, изданную полвека назад князем Острожским. Читать я мог, а вот разговаривать…
Не с кем было. Да и незачем.
А потом пришлось учить гуарани, причем не одно наречие, а сразу несколько. Маскои говорили иначе, чем кадувеи и гуай-кура, а было еще наречие кечуа и многие другие, о которые с треском ломался язык.
И тут появился Станислав Арцишевский — Бешеный Стась. До сих пор не представляю, какая нелегкая занесла этого полуполяка-полурусина в Бразилию. Но отчего ему пришлось бежать оттуда, я знал. Парень был честный, несмотря на то, что умел только две вещи: пить и стрелять из мортир. Но бить из пушек по безоружным индейцам и неграм он не захотел.
Так я снова вспомнил свою речь. И когда Станислав собрался домой, я почувствовал, что теряю брата. Веселого бесшабашного брата, который громко хохотал над тем, как я пытаюсь говорить по-русински с индейским акцентом.
Я получил от него всего одно письмо, уже из Гамбурга. Стась собирался в Краков.
А потом началась война.
* * *Я достал сложенную вчетверо бумагу, полученную от брата Манолиса, чтобы присовокупить ее к своему маленькому архиву, но тут же передумал. Такое не стоит хранить, к тому же я помню донесение наизусть. Разве что еще раз пересмотреть, освежить в памяти.
«Как скоро показалась трава на поле, стали собираться хлопы на Киев, подступили к днепровскому перевозу в числе 1080 человек…»
Да, все верно. Помню, «…а в Киеве ждал их казак бывалый, некий мещанин киевский, с которым было все улажено».
