Сергей Алексеев - Родина Богов
– Но ведь Варий поклялся!
– Он поклялся перед варваром, поэтому клятва не имеет силы.
– Император клялся на символах своей веры, а в доказательство отдал символы власти.
– Ты не должен был верить клятвам раба божьего, мечтающего не о земной жизни, а о небесной. Все земное для него мерзко и погано. К тому же Варий был побежденным и перепуганным, а что требовать с раба, в коем сидит страх?
– Неужели мой поход был напрасным? Сувор лишь покачал головой.
– Едва ты с дружиной погрузился на корабли и ушел из ромейских пределов, как рабы восстали и вынудили императора призвать новых жрецов, проповедующих их веру. Кощей, которого ты привез мне в дар, сказал, что они обратят твою победу в свою, и не солгал. Кладовест уже донес молву: тех оракулов, кого ты принес в жертву Даждьбогу, объявили святыми мучениками. Верно сказал владыка, не сжечь огнем то, что не боится огня. И мы всегда будем терпеть поражения, побеждая их силой.
– А как же еще можно одолеть зло? – воскликнул растерянный исполин. – Если ромеи обратили мою победу в свою, то я в сей же час готов снова выступить против Вария! Но тогда уже не оставлю камня на камне!
– Ты слишком молод и горяч, – усмехнулся Князь и Закон. – А для победы над рабством требуется холодный рассудок. Благодаря ему я и замыслил явить арварам вечную жизнь. Чтобы в божественном бессмертии не было чуда и чтобы арвары никогда не искали чужой веры и не становились рабами. Чтоб когда со дна морского поднимется Арвар, было что принести на Родину Богов.
10
Когда разбили бочки с яр-таром, бросив его в море, сканды и арваги нашли своих погибших дружинников, погрузили на корабли и повезли в свои земли, дабы схоронить по своему обычаю. Арвары же оплакали мертвых, после чего все женщины, в том числе матери, вдовы и сестры, впервые за три дня накрыли головы белыми платами и ушли на Тризное поле, чтоб приготовить поминальные столы. Вместо обыденных украшений арварские женщины носили на груди ножи, подвешенные на узорчатом, прошитом золотой нитью ремешке – знак достоинства и воли. Но стоя вровень с мужчинами, по древнему, заведенному еще на Родине Богов обычаю, они не могли участвовать в погребении, дабы не опорочить свое чрево смертью. Предание павших воинов огню было таинством исключительно мужским и распоряжался здесь старший сын Князя и Закона, поддюжник Горислав. Сам Сувор, поднявшись на корабль с мертвыми, стоял на носу, за коном, перед жертвенной чашей, где тлела на углях трава Кура и обращался к Прави, управляющей волей, но не жизнью человека. Небесные боги спали, поэтому слышать его мог только Даждьбог, спустившийся на землю, да молодой и своенравный Перун.
Кладовест был открыт над погребальным хорсом, но в эту минуту в нем затихли все голоса и любое слово, сказанное шепотом, отдавалось гулким, звенящим эхом, будто не в небо говорил, а в глубокий колодец. Он ни о чем не просил, а всего лишь перечислял имена и заслуги павших храбрецов, таким образом передавая их волю под небесное покровительство, а во власти богов было взять ее себе или оставить Яви, то есть живым людям на земле, чтоб укрепить их. Воля в представлении арваров была подобна огню, способному перетекать от богов к людям и обратно. Умерший от старости человек изнашивал ее, как одежку, и ветошка эта была не нужна ни людям, ни богам, а была впору лишь Нави – миру мертвых. Однако за волю павшего в битве воина иногда разворачивался спор, поскольку отважная смерть усиливала ее многажды и уподоблялась божественной. Чаще всего боги отдавали ее людям, проливая на землю крупным и редким серебристым дождем, и тогда простоволосые русы и росы выбегали на улицу, чтоб хотя бы капля упала на голову. Но если арвары воевали неправедно и воины гибли ради добычи, то Правь оставляла себе их волю, а на землю обрушивался пустой ливень.
Князь и Закон ждал гласа неба, когда на погребальный корабль взошел Горислав. Он был лишь княжичем, коему достойно нести огонь, поэтому старший сын устанавливал земной порядок на похоронах и не был посвящен в таинства погребального обращения к богам, не знал, почему отец стоит за коном – чертой, отделяющей земное от небесного. Не узрев сакрального, Горислав сказал озабоченно:
– Пора, отец. Старцы-судари уже несут огонь.
Сувор слышал, но ничего не мог ответить сыну, ибо в тот миг его воля была обращена к небу. Горислав же помаячил за спиной, затем прошелся по кораблю между тел погибших, увитых еловыми ветвями и, наконец, догадавшись, что присутствует при неком таинстве, быстро покинул хорс.
А старцы-судари, коих на похоронах называли еще кормчими и коим оставались последние дни жизни, и впрямь принесли пылающие светочи, готовые взойти на корабль и, по древнему обычаю бессмертных, добровольно оборвать свою жизнь, но не в воде, а в огне. Помня о бессмысленной смерти от старости, арвары не желали умирать в своей постели и потому многие стареющие русы и росы отправлялись в военные походы, чтобы погибнуть от меча супостата и тем самым удесятерив свою волю, подарить ее не Прави, а распорядиться по своему усмотрению, например, кому-то из родственников.
Сколько прошло земных часов, Сувор не мог сосчитать, но казалось, минуло несколько дней, прежде чем услышал он судный ответ Кладовеста:
– Правь.
Это значило, что воля павших досталась Даждьбогу, бодрствующему на земле. Государь мог оспорить такое решение, поскольку ромейский поход был праведным и бескорыстным, но если владыка забрал себе огонь смертных, значит сам захотел укрепиться, а боги всегда должны быть сильнее людей.
Рассудив так, Сувор спустился с погребального хорса и поклонился перед тремя кормчими старцам, несущим смоляные светочи – перед вечностью. Они не могли слышать Кладовест, не знали решения Прави, но сказали так:
– Наша воля достанется Космомыслу.
Кормчие поднялись на корабль, встали к кормилу и прикоснулись светочами к просмоленной ткани. В тот же час огонь побежал снизу доверху, охватил снасти и палубу, паруса вздулись и арвары закричали так, как кричали, когда провожали корабли:
– В добрый путь!
Через несколько минут пламя проникло внутрь, отчего хорс вначале содрогнулся, а потом закачался с носа на корму от ударов вспыхнувшего корабельного сердца и, незаметно оторвавшись от земли, завис, раскачиваясь будто на волнах. Арвары стояли с трех сторон, скорбно опустив глаза, ибо нельзя было смотреть на ярчайший белый погребальный огонь и не ослепнуть. Только один Закон мог выдержать сияние горящей живой живицы и потому смотрел прямо, ожидая когда затлеет никому невидимая стена, разделяющая миры. На башне били в вечевой колокол и его долгий звук, сплетаясь с гулом пламени и искрами, жег и буравил обло запредельного пространства.
И содрогались в этот час оба мира.
Когда дружинники, бывшие в походе с покойными, в тысячи низких голосов запели гимн Последнего Пути и люди отступили от жаркого пламени, за их спинами жрецы приготовили жертвенный костер и теперь ждали срока. На трех высоких камнях, обложенные дровами, лежали три быка со снятыми шкурами, три десятка молодых петушков с еще не отросшими гребешками, а посередине – добыча Космомысла, наложница ромейского императора. Она сидела в своей золотой клетке покорно и молча, не поднимая глаз, будто ждала приглашение господина, чтоб разделить с ним ложе.
По трем сторонам были жрецы со светочами, ожидавшие, когда пламя погребального костра прожжет отверстие в иной мир, и готовые в любой миг, по слову Закона, подпалить облитые смолой и горицей дубовые дрова.
Космомысл стоял рядом с отцом и братом, но не мог видеть того, что зрел в этот миг Закон. Наконец над головами послышался звук, напоминающий хлопок паруса, вздутого внезапным порывом ветра, пламя всколыхнулось, вытянулось будто рулевое перо и вместе с дымом, искрами и малиновыми огненными шарами ушло в проран. В этот час русы и росы закрыли глаза руками и опустили обнаженные головы, и только калики перехожие не отвернули очей от иного мира, куда вместе с огнем и дымом унеслись павшие в бою воины.
Тем часом жрецы возле жертвенного костра взметнули светочи, чтобы бросить их к подножью поленницы и ждали, что скажет Закон. Тем часом Сувор выступил из-за кона и встряхнул рукой, будто окропляя жрецов. Светочи полетели под ноги жертв, голубоватое пламя пробежало сначала вниз, к подножью, и уже оттуда, набрав силу, взметнулось высоким столбом.
Исполин не отвернулся от этого огня, взирая на него с высоты своего роста, стоя вровень с жертвами. Только лицо его, несмотря на отблески, взялось смертной белизной и всколыхнулись от жара разбросанные по плечам волосы. Пламя костра качнулось в сторону погребального, сплелось с ним и понеслось в зияющую рану прожженного пространства: боги и спящими принимали жертвы.
Он выстоял до конца, пока не унялся жертвенный огонь и все, кто в это время зрел на него, увидели, что на раскаленных камнях, заваленных угольями и головнями, совершенно невредимой стоит императорская наложница. Золотая клетка расплавилась и стекла наземь еще не застывшими желтыми ручейками, упали каплями дорогие украшения с ее запястий, выгорели золотые нити из парчовых одежд, но плоть лишь слегка потемнела, будто от солнечного загара, и заметно помолодела.
