Неправильный красноармеец Забабашкин (СИ) - Арх Максим
Однако, несмотря на это, стоило признать, что результаты артиллерийской обработки всё же свои плоды принесли. Обстрел и последовавшая за ним паника получились славной. Солдаты противника, не зная, куда бежать, прятались за корпусами горящей техники, находясь в полной прострации. Кто-то метался между машинами, кто-то стоял на коленях и молился, а кто-то сломя голову бежал к Троекуровску. И никто из них даже не помышлял о движении на восток, совершенно позабыв, что там и находится противник.
Остаться в живых — вот был лозунг солдат фюрера в этот момент истории. А вот мой не совсем добровольный помощник, услышав, что артиллерия больше не может нам помочь, что-то совсем раскис. Глядя на то, как на поле боя прячутся от неминуемой смерти камрады, он вытирал слёзы рукавом кителя и всхлипывал. Было очевидно, что до него потихонечку стало доходить, что вместе с последним снарядом, закончилось и наше с ним непродолжительное знакомство. А потому, вероятно, осознавая, что в нашем мире он проживает последние мгновения, мозг его заработал с удвоенной силой. И для того, чтобы продлить своё бренное и бессмысленное существование на нашей планете, он неожиданно предложил:
— А может быть, и миномётные расчеты тоже подключим к обстрелу?
— Э-э, — только и сумел вымолвить я. — А у нас что, ещё и миномётчики есть в распоряжении?
— Есть! Пять расчётов. Они в роще, в километре от артиллеристов расположились.
За всем этим бедламом, творящимся вокруг, я как-то совершенно упустил из вида наличие у противника миномётов. Просто вылетело из головы и всё. Хотя, когда я был на своей позиции в лесополосе, меня, кроме артиллерии обстреливали в том числе и из миномётов, окучивая неслабо. Ну да немудрено было за чередой моих авантюрных импровизаций это и забыть.
За проявленное рвение и смекалку я поблагодарил Фрица и даже показательно убрал финку в ножны.
— Вижу, ты встал на путь исправления. Давай, подключай свои миномёты и пора отсюда сваливать. Только, — я расстроенно нахмурился, предположив: — они ведь тоже, наверное, предупреждены, что ты с ума сошёл и не туда огонь наводишь. А потому пошлют тебя куда подальше и стрелять откажутся.
— Нет, — с горящими глазами заверил меня наводчик, словно учуяв, что его жизненный процесс бытия пока не закончен, — у них нет связи со штабом. Их туда было решено перебросить для усиления в последний момент. К ним связисты провода не успели провести. У них есть только связь со мной, они от меня получают и координаты и приказы на открытие огня!
И, чтобы подтвердить свои слова, он свободной рукой показал на до этого момента молчавший телефонный аппарат.
Я поправил финку на поясе, тем самым показывая, что хотя оружие и убрано, его недолго достать. А затем скептически хмыкнул и, согласившись на его план, похлопав по плечу, разрешил:
— Попробуй.
Мольтке, увидев моё благородство, истово закивал, обрадовавшись, и сразу же вызвав минометчиков. В двух словах рассказал «текущую» обстановку, потребовав немедленно открыть огонь и остановить наступление русских.
Те крайне удивились и пытались прояснить ситуацию, и узнать, почему артиллерия перестала работать. Но мой корректировщик грамотно ответил на все вопросы, сказав, что это не их дело и в штабе видней, после чего без пауз принялся давать им указания. Он прекрасно знал, что немецкий язык я знаю, и не пытался юлить и довольно точно начал наводить миномётный огонь по отступающим, деморализованным и ещё полностью не отошедшим, находящемся в шоке после артобстрела, немецким частям.
«Прицел по вешке семь. Пятьдесят вправо. Огонь!»
Минометы стреляли, враг обалдевал ещё больше, а я размышлял над следующим своим шагом.
Исходя из того, что за последние несколько минут я тут натворил, самым адекватным действием с моей стороны должно было быть немедленное и безоговорочное бегство. Да-да, не отступление, а именно бегство. Причём бегство в любом направлении — куда угодно, только бы подальше отсюда. Немцы не были глупцами, и о том, что их же артиллеристы вели огонь по своим войскам, в их штабе стало известно в ту же минуту.
Ну, а дальше, вполне ожидаемо, что с минуты на минуту, уже разобравшись в ситуации, они прикажут некоторому количеству солдат нанести визит на позиции корректировщика огня, небезосновательно предполагая, что там дело точно нечисто.
И в этом случае меня ждут как минимум окружение, очень неравный бой и смерть. А как максимум — окружение, столь же неравный бой и плен. Что со мной будут делать в плену, когда узнают, какую свинью размером с огромного слона я им подложил, лучше даже себе не представлять.
А потому, чувствуя, что время утекает сквозь пальцы, и речь идёт буквально о секундах, дал команду обер-ефрейтору ещё раз соединиться с минометчиками, в последний раз передать им координаты головы колонны и уходить.
Осталось только решить, одному мне уходить отсюда или с этим фрицем, который и в самом деле оказался Фрицем. С одной стороны, я дал тому слово, что оставлю в живых. Но тут возникал закономерный вопрос: кому я давал своё слово? Бандиту, который пришёл убивать и терроризировать наших граждан? А подобные обещания, данные таким вот ползучим гадам, они вообще имеют хоть какую-то моральную ценность? Разве можно оставлять в живых настолько испорченную тёмную сущность? На мой взгляд, ответ тут был очевиден — нет. Однако с другой стороны, получая воспитание в детстве, я накрепко усвоил: «Дал слово — держи его!» И поэтому я уже знал, что в живых (во всяком случае, пока) Фриц останется. Правда, стоит отметить, что, когда давал обещание сохранить тому жизнь, я не обещал того, что ноги и руки у него будут при этом целы и вообще останутся при нём.
Шутка, конечно, ибо мы по своей сути, к большому счастью противников, такими садистами, как они, не являлись и не являемся. А потому, разумеется, я не собирался ему отрезать его части тела, собираясь ограничиться лишь сломом этих частей.
«Ну а что тут такого? Вроде бы вполне гуманно. Воевать против нас он уже не сможет, и в живых при этом останется. И более того, даже нашу победу в Берлине, в мае 1945 года (а то и раньше), возможно, сможет увидеть, сидя на инвалидной коляске, — размышлял я о гуманизме. — Ну а как ещё? Зачем оставлять в живых и при здоровье того, кто вскоре обязательно начнёт стрелять в тебя?»
Философская дилемма была серьёзной, однако после недолгого раздумья решил наводчика не калечить.
И всё потому, что этот Мольтке показал себя как профессионал. Он действительно был хорошим корректировщиком и очень грамотно выполнял свою работу. И сейчас я подумал, что из-за колоссальной нехватки людей его знания и опыт вполне могут пригодиться нашим войскам в обороне.
Смотря на поле боя и наблюдая, как немецкие солдаты хаотично бегут от Новска в сторону Троекуровска, я видел множество брошенной бронетехники. И это давало надежду на то, что в связи с отсутствием у наших войск артиллерии, которая погибла при обороне, после боя наши трофейные команды сумеют её прибрать к рукам. И эта трофейная техника, вполне возможно, в дальнейшем поможет нам выстоять. А если у нас будет техника, стреляющая снарядами, то, значит, и хороший наводчик нам тоже пригодится.
«В конечном итоге, расстрелять его смогут и там, если он окажется без надобности, — анализировал я, видя, как плотно, точно между бегущими группами солдат, кладутся мины и как после этого тела разлетаются в разные стороны. — Только кажется мне, что не будут его расстреливать. К делу приставят. И он, отвернувшись от тьмы и встав на сторону добра, сумеет искупить свою вину, смыв её кровью. Во всяком случае, сейчас, когда каждый человек на счету, с патронами тоже нехватка, грамотный корректировщик огня будет нелишним. К тому же для него обратной дороги к немцам нет. После его „исполнения“, самое лучшее, что его может ждать, это смерть. А в худшем — передадут в Гестапо и запытают».
Но это всё была лирика, а сейчас нам необходимо было отсюда уходить.
Взял лежащий рядом ранец, положил туда два подсумка с патронами для винтовки, которые ранее забрал у наводчика и его помощника, сгрёб в охапку и распихал по отделениям все бумаги и журналы с картами, коими пользовались при определении координат местности, и, надев ранец на себя, огляделся.
