Олег Верещагин - Крылатая сотня. Сборник рассказов
* * *
Капитан Лафферти, вытянув ноги, смотрел в иллюминатор. Мокрая пена стекала по толстому стеклу. Каюту покачивало, и он вспомнил, как ещё курсантом впервые плавал по морю — их перебрасывали на учения на Коста-Рику, и его жестоко укачало. Но — в первый и последний раз, с тех пор он многократно попадал в настоящие штормы, однако качке не поддался ни разу.
Мысль офицера вернулась к мальчишке, запертом в клетке форпика. Зверь, настоящий зверь… Но именно такие бывают полезны. Эта мысль оказалась неожиданной и привлекательной. Разве не за этим он тут находится? Сейчас, когда мятежники овладели
почти третью штатов — такие люди могут быть полезны. А мальчишке не всё ли равно, каких американцев убивать? В этот раз он нашёл всего троих… и этот, даром что мальчишка, будет замечательным финальным аккордом командировки.
Щёлкнув коммутатором, Лафферти вызвал второго лейтенанта Анье:
— Лори, — дружески обратился он к офицеру, — а ты не мог бы распорядиться доставить ко мне того мальчишку? Про которого ты рассказывал?
— Напрасно… — начал было Анье, но потом рассмеялся и сказал: — Ладно, минут через пять тебе его принесут. Попытайся…
…Кольку внесли в каюту в согнутом положении и шваркнули на устланный ковром пол. Мальчишка остался сидеть так, как сидел в клетке — мускулы окаменели. Капитан Лафферти. Взмахом руки приказав удалиться сержантам морской пехоты, свысока посмотрел на русского, непроизвольно морща нос — запах наполнил всю каюту. От живых людей так редко пахнет даже на войне. Кроме того, теперь капитан видел ужасный ожог, обезобразивший всю левую сторону лица пленного и лишивший его левого глаза. Правая сторона лица была лицом чуть курносого симпатичного пацана, пусть и грязного, исхудавшего и измученного. На левую — было жутко смотреть даже капитану Лафферти, который видел и не такое…
Мальчишка молча корчился на ковре. Он пытался выпрямиться, перекошенное лицо заливал пот, глаз под грязной прядью волос стал безумным от боли. Лафферти знал, как "отходят" связанные руки и представлял себе, что испытывает русский. А то, что он не кричит, вызывало невольное уважение и заставляло верить в рассказ Лоримера Анье.
— В следующий раз у тебя начнётся застой крови, а потом гангрена, — почти сочувственно сказал капитан. — Это часто бывает.
Мальчишка не смотрел на американского офицера. Он пытался переломить собственное тело единственным, что у него ещё оставалось — гордостью.
Лафферти присел за стол, налил себе кофе — настоящего, бразильского, довоенного. Открыл пачку галет. Снова посмотрел на мальчишку. Тот плакал — плотно зажмуренные веки дрожали мелко и часто, из-под них по щекам текли слёзы, задерживались во впадинках. Слёзы, выжатые из камня — иначе не скажешь.
— Да не сядешь ты. И не выпрямишься, — сказал капитан, опустив галету в кофе. И удивился, услышав ответ на почти правильно английском:
— Ты меня… ещё не… согнул… чтобы выпрямляться…
— Английский откуда знаешь? — поинтересовался капитан, не ожидая ответа, впрочем. — ну, приди в себя, я подожду.
Мальчишка смотрел мокрым глазом. Мокрым и ненавидящим. Ненависть была тяжёлой и обжигающей, как свинец.
— Убил бы, если б мог? — спросил Лафферти без насмешки.
— Не то слово, — подтвердил мальчишка.
— Никого ты больше не убьёшь, — негромко сказал капитан. — Ты проиграл, а жаль.
— Жаль? — вроде бы искренне удивился мальчишка. и, весь перекосившись, сел, привалился к стене, с наслаждением повёл ногами.
— Конечно жаль, — подтвердил Лафферти. — Я же всё про тебя знаю. Видишь ли, смелые люди встречаются очень часто. А вот смелые и такие упорные — гораздо реже. Большинство взрослых бойцов, которых я знаю, поломались бы после того, что с тобйо делали… Ну не обидно такому закончить жизнь на турецкой помойке? Я бы ещё понял, если за что-то конкретное. Но из чистого упрямства?
— Ничего… — мальчишка неприятно усмехнулся, — наши скоро все помойки как следует почистят, и до ваших доберутся… А моё упрямство — моё дело… — он пошевелил плечом.
— Я хочу предложить тебе начать новую жизнь, — спокойно сказал капитан. — Совсем новую, Ник. С хорошими перспективами, новыми друзьями и интересным делом.
Мальчишка слушал. Не рычал, не пытался кинуться, не морщился презрительно —
слушал, и Лафферти мысленно улыбнулся. Он видел за время своей карьеры несколько случаев, когда именно вот из таких ненавистников, из яростных малолетних врагов и выковывались воины демократии — главное вовремя подойти и сказать нужные слова.
— Поясните вашу мысль, — сказал вдруг русский, и Лафферти вздрогнул от неожиданности, удивлённо смерил мальчишку взглядом. На долю секунды он увидел за нынешней внешностью измученного волчонка довоенного мальчишку — вежливого, чистенького, а главное — умного. Увидел — и ощутил что-то вроде предвкушения усаживающегося за стол гурмана: вот это будет приобретение! Только бы не сорвалось!
— Я не буду произносить примитивных вещей — вроде того, что одно твоё слово, и твоя судьба изменится, и так далее, — небрежно сказал капитан. — Ты, по-моему, только расхохочешься в ответ.
— Ещё бы, — без тени улыбки ответил русский и сморщился от боли.
— Давай сделаем так, — Лафферти отпил кофе. — Тебя поместят сейчас в отдельную каюту. Отмоешься. Выспишься. Отъешься. И почитаешь кое-какие бумаги. Это тебя ни к чему не обяжет. Не захочешь — откажешься оптом. Тогда тебя расстреляют. Тоже выигрыш, согласись. Итак?
Мальчишка вдруг нагло потянулся. Лафферти видел, как больно ему двигаться, но он потянулся — свободно и лениво. И сказал с насмешкой:
— А вы мне сперва показались умнее. Жаль, что ваши мысли не идут дальше желания переманить меня на вашу сторону… что, "серые спинки"(1.) здорово прижали вашу демократическую срань, понадобились и на своей земле нанятые защитники демократии? Не удивляйтесь, слухи везде пролезут… Ну так я желаю им всего лучшего — вот если бы меня вербовал кто-то из них, я бы подумал ещё. А от вас мне ничего не нужно — кроме того, чтобы вы шли в ад со своими бумагами, каютой и интересным будущим… и я согласен пойти с вами, чтоб посмотреть, как вас зажарят на рашпере…
____________________________________________________________________________________________________________________
1. "Серые", "серые спинки" — прозвище южан времён гражданской войны в США. Возродилось в описываемое время как прозвище белых мятежников-конфедератов, воевавших против центральной власти.
— Жаль, — искренне сказал Лафферти. — Ну что ж, я позабочусь, чтобы твоя смерть была максимально тяжёлой, долгой и неприятной… А скажи, — с интересом спросил вдруг капитан, — почему ты не согласился на моё предложение? Что ты потерял? Пожил бы дня два-три по-человечески напоследок, а потом — всего-то пуля в затылок, это совсем не больно и очень быстро. Почему?
— А потому, что мне любые ваши предложения неинтересны, — казал русский негромко и посмотрел прямо в глаза капитану — своим единственным. — А притворяться перед вами — противно. Вы — убийцы и конец ваш будет ужасен. Вот вам вся правда и моё слово.
— Мальчик, — Лафферти встал и шире расставил ноги на качке, — глупый мальчик. Когда лучшие из вас — такие, как ты! — погибнут — те, кто останется, сами откроют нам ворота и души.
— Я прошу разрешить мне, — вместо ответа сказал мальчишка, — попрощаться. Там, где я сидел.
— Прощайся, — кивнул капитан. — Тебя отведут.
* * *
Прижавшись к решётке, Динка отчаянно смотрела на присевшего на корточки Кольку. Потом, не выдержав, всхлипнула, дёрнула прутья.
— Не надо, Дин, — попросил он. — Не плачь. Они на нас смотрят… — он надел на шею вытащенный откуда-то из уголка тонкий ремешок к неправильной формы каменным крестиком. — Мне не страшно. Немного тоскливо. Ты постарайся бежать. я договаривался с Мишкой Рейхе — вон тот молодой мужик. Он тебя возьмёт с собой. Вот…
Динка протянула руки сквозь решётку, и Колька переплёл свои пальцы с её — тонкими и горячими.
— Можно я тебя поцелую? — несмело спросил мальчик. — ОНА не обидится…
— Мо… жно, — задохнулась словом Дина…
… - Помни меня, — сказал Колька, отстранившись. Динка следила за ним, прикрыв губы одной рукой, словно желая навечно сохранить на них поцелуй мальчишеских губ. — Я соврал, Дин, — понизил голос мальчик. — Мне очень страшно. Я так хочу — жить. Я так хочу… Прощай.
— Коля!!! — девочка всем телом ударилась в решётку…
…На палубе было смертельно холодно. Расходившаяся волна катила серые, медленные, могучие валы, дул ровный ледяной ветер, срывая с высоких гребней белёсую пену, и её хлопья, словно клочья рваной бумаги, неслись по воздуху и таяли. После влажной духоты форпика и тепла внутренних помещений холод казался особенно страшным. Мокрая палуба выскальзывала из-под босых ног.
