Юрий Корчевский - Взрывай! Спец по диверсиям
Александр направился через поле вправо. Насколько он помнил, там было село. Ему бы сейчас деревеньку поменьше – там все жители друг друга в лицо знают и всю родню до седьмого колена. Остаться незамеченным в такой деревушке невозможно, но и плюс в этом есть большой – там не расквартированы немцы. Иногда, правда, заходят полицаи, но без особого рвения. Деревушки нищие, поживиться нечем – тогда чего там делать? И партизаны в такие деревни заходили редко, разве что обогреться ночью. Из продуктов – одна картошка, да и то не досыта.
В селах жизнь пооживленнее, побогаче. Кто половчее, поизворотливее – лавки свои пооткрывали с одобрения новых властей, мастерские. Там работали базары, на которых в ходу были и советские рубли и немецкие марки, но процветал натуральный обмен. Ты мне мешок муки, я тебе – золотое кольцо.
И в селах жизнь как-то теплилась. К тому же немцы организовали рабочие места, где платили зарплату, – сельские управы, больницы. А тех, кто до войны работал на железной дороге, в водо – и электроснабжении, вообще обязали работать во благо Великой Германии. Откажешься – пошлют в эшелоне на принудительные работы в Германию.
В такое село шел Саша.
Шагал он быстро, ноги в сапогах уже замерзли. Подошва у кирзачей тонкая, и на ноги не портянки бы хлопчатобумажные, а носки теплые. Хоть и Белоруссия рядом, а климат на Смоленщине посуровее будет. Вон – снежок уже кое-где лежит, а в лесу у партизанского схрона снега еще не видели и морозов не было.
Саша подобрался к огородам, а потом решил, что продвигаться дальше ползком будет безопаснее.
Нигде не видно ни огонька, окна ставнями прикрыты. Керосина для ламп или керогазов не было давно, свечи с начала войны тоже стали дефицитом и поднялись в цене. Потому люди с наступлением темноты спать ложились, как в стародавние времена.
Саша подобрался поближе к одному из домов. Изба солидная, пятистенка, крыша «круглая», видно – живут здесь не из простых селян. В таких и немцы селиться могли.
Саша пригляделся. Точно, перед домом стоял грузовик. Значит, ему тут делать нечего.
Задами Саша прошел мимо нескольких изб. Те, у дворов которых стояли немецкие машины или мотоциклы, обходил стороной. Он не собирался в этом селе портить или угонять транспорт, убивать солдат неприятеля. Немцы ведь могут в отместку провести облаву, расстрелять жителей. А их односельчане по злобе могут его выдать. Нет, сначала он отыщет спрятанное им же золото. А перед своим исчезновением можно и покуролесить. Видел он уже сегодня немецких часовых. Шинелишки тоненькие, поверх пилоток шалей и платков намотано, которые они у местных жительниц отобрали. Ногами в сапогах стучат непрерывно, согреваясь. Э, гаденыши, это еще зимы не было! А придет декабрь или январь с метелями, со стужами под сорок градусов – что тогда делать станете? Это вам не теплая и изнеженная Европа, тут Россия-матушка с ее необъятными просторами.
Саша присмотрел небольшую избенку с покосившимся крыльцом. Из трубы вился дымок. Стало быть, печь топится, хозяин не спит.
Саша постоял у избы, прислушался. Немцы побрезгуют ночевать в такой. И из живности небось только клопы да блохи. Но надо решаться.
Саша постучал в ставни, а сам снял автомат с предохранителя и встал сбоку от дверей.
Дверь распахнулась, что уже само по себе было удивительным. Селяне, напуганные войной, допрежь долго расспрашивали – кто такой да зачем. А потом отсылали подальше с богом.
На пороге стояла старушка. На платье была накинута облезлая овчинная безрукавка.
– Заходи, добрый человек.
Саша шагнул в темные сени, прикрыл за собой дверь.
– Почем знаете, что я добрый? Может, я грабитель?
– Чего у меня грабить-то? Да злые сейчас по ночам и не ходят, больше днем с повязкой полицая на рукаве. Ты проходи!
Старушка открыла дверь в комнату. Саша пригнул голову перед низкой притолокой и все равно приложился макушкой. С улицы, с морозца показалось – в комнате тепло, даже жарко.
– Ты раздевайся, мил человек.
Саша снял телогрейку.
– Проходи, садись.
Саша уселся на скамейку у окна. Комната едва-едва освещалась светом горящих поленьев в печи, просачивающимся из-за неплотно прикрытой печной дверцы.
– Кушать хочешь?
– Не откажусь.
Саше было неудобно просить еду, но есть хотелось сильно. Банку консервов на двоих он съел еще утром, почитай – сутки минули.
Он поставил автомат на предохранитель, рукавом обтер запотевшую с мороза оружейную сталь и положил автомат на лавку, поближе к себе.
Старушка принесла чугунок, поставила на стол.
– Чем богаты, не взыщи.
В чугунке оказалась едва теплая вареная картошка. Саша и ей был рад, в три минуты съел пять крупных картофелин. Селедочки бы к ней!
– Чаю хочешь?
– Хочу.
– Только у меня заварка из сушеной моркови.
Чай был красноватого цвета, непривычного вкуса, зато горячий. Саша прихлебывал его из большой кружки, обжигаясь и дуя на поверхность. Зато быстро согрелся.
– Спасибо! – Он отставил кружку в сторону. – Как вас звать?
– Раньше Пелагеей Лукьяновной, а сейчас все больше старухой называют.
– А что же вы не спрашиваете, как меня зовут?
– Захочешь – сам назовешься. Ложись спать, поздно уже.
Саше постелили на широкой деревянной кровати.
– Дед мой раньше тут спал, – объяснила Пелагея Лукьяновна. – Перед самой войной помер. Одна я теперь.
Саша разделся, сунул под кровать автомат, а под подушку – пистолет. И едва улегся под одеяло, как мгновенно уснул. Во сне метался по горящей мельнице, ища спасения.
Проснулся поздно, за полдень. Едва слышно возилась в соседней комнате старушка.
Шлепая по доскам пола босыми ногами, Саша вышел к ней.
– Доброе утро, Пелагея Лукьяновна!
– Здоров же ты спать, парень! Вечер уже скоро.
– Как вечер?
– Так через час солнышко сядет, весь день и прошел.
Саша едва не чертыхнулся, но, заметив в углу иконы, сдержался. Один день из десяти пропал зря. Хотя не совсем – он выспался, впервые за много дней – в кровати и тепле. Отдохнул, чувствовал себя бодрым. Вот только в желудке сосало.
– Оденься, охальник.
Саша оделся.
– Когда уйдешь?
– Через девять дней.
Старушка кивнула. И было непонятно – согласилась она или просто приняла к сведению.
– Садись, ешь.
Пелагея Лукьяновна выставила на стол сковородку с жареной на свиных шкварках картошкой. А к картошке – соленые огурчики и квашеная капуста. М-м-м! У Саши чуть слюни не потекли. Давно он такого не ел!
Из-за стола поднялся с ощущением сытости.
– Ты вот что, милок. Ежели кто тебя увидит, говори – из Смоленска, племянник, мол. Документы-то хоть имеются?
– Никаких.
– Плохо. Полицаи либо немцы заграбастать могут. Тогда днем сиди в избе.
– Хозяйка, мне бы лопату небольшую.
– Есть такая. Наши при отступлении бросили или потеряли. Я подобрала – чего добру пропадать?
Пелагея Лукьяновна вышла и вскоре вернулась с саперной лопаткой, да еще в чехле – брезентовом, солдатском.
– Вернешь потом.
– Непременно.
– Рыть-то чего собрался?
– Сказать не могу, а врать не хочу.
– Как знаешь.
До сумерек Саша расспрашивал хозяйку – много ли немцев в селе, какие порядки и что народ делает. Пелагея Лукьяновна отвечала степенно, с деталями. Несмотря на возраст, она не утратила памяти и живости ума, чем часто грешат старики. Да и поговорить хотелось, поскольку жила одна.
Заговорили о полицаях.
– Как немцы пришли да порядок свой устанавливать стали, много гнилья и накипи появилось. Бесчинствуют, у людей вещички, что поценнее, отбирают, девок сильничают. Особенно один из пришлых лютует, шрам у него на лице – по лбу идет и по левой щеке. Народ ему кличку дал, как псу цепному – Резаный. Ой, сколько народу этот душегуб извел! Семью еврейскую самолично расстрелял за околицей, семью комиссара немцам выдал. Сам в их доме сейчас проживает. Что ни день – пьянки-гулянки. И никакой управы на него нет.
– Найдется. А где он живет?
– Шестой дом от меня, по правую руку.
– А комендантский час в селе есть?
– Что? А, слыхала. После шести вечера никому на улицу выходить нельзя, за ослушание – расстрел. У немцев вообще один вид наказания.
– Я сейчас уйду, вернусь завтра поздно вечером.
– Я дверь запирать не буду.
Саша из сеней забрался на чердак, оставил там автомат, «сидор» и ремень с кобурой. Пистолет сунул в карман брюк, а нож в чехле – во внутренний карман телогрейки. Долго вертел саперную лопатку, думал – куда ее прибрать, чтобы не была видна. Потом сунул черенком за пояс. Надел телогрейку, застегнул. Непорядок – на голове нет ничего, не наденет же он пилотку.
– Пелагея Лукьяновна, у вас шапки не найдется?
– Заячья, дедова еще.
![Юрий Корчевский - Диверсант [HL]](/uploads/posts/books/110309/110309.jpg)
