Кондитер Ивана Грозного 2 (СИ) - Смолин Павел

Данила Романович, в отличие от меня, о сломанных судьбах и прерванных жизнях крестьян не грустил совсем — у местных с эмпатией вообще скудно, само бытие к ее развитию не располагает — а победе радовался больше меня. В данный момент дождик кончился, небо просветлело, а мы с ним неспешно катаемся верхом снаружи поместья, глядя как мои работники собирают со степняков трофеи (то есть раздевают целиком) и стаскивают трупы и их фрагменты на телеги, чтобы закопать подальше в «братской могиле» без всяких отпеваний и других почестей — не заслуживают сего бандиты-язычники.

— Ну порадовал, Гелий Далматович! — радостно щерился боярин. — Мы с дружиною последние часики пути нашего почитай галопом летели, из лошадок все силы выжимали — сказали нам, мол, поместье твое татарва окружила, числом немеряным. Думали уж на пепелище приедем, и дай Бог чтоб тебя в полон взяли да выкупа потребовали — не пожалели бы мы с Государем никаких денег за голову твою светлую.

— Спасибо, стало быть, — фыркнул я.

— Да ты не серчай, — добродушно хмыкнул Данила. — Сам посуди: чего я из уст твоих слышал, когда гостил в начале весны? «Рва не надо», «Вала не надо», «места здесь тихие», «ежели что, в монастырь сбежим». Было?

— Было, — вынужден был признать я.

— Во-о-от! — назидательно поднял палец боярин. — Да я и тогда уже знал — не побежишь ты от врагов, что бы там ни говорил. Не тот норов у тебя. Ты, Гелий Далматович, хозяин, и за добро свое с людишками биться до последнего с любым врагом станешь.

Слова представителя древней, как сама Русь, военной семьи мне были приятно.

— Спасибо, Данила Романович, — но я не был бы собой, если бы не добавил. — Главное — поля не потоптали.

Боярин громко и сочно рассмеялся, подняв лицо навстречу солнечным лучикам. В этот момент к сопровождающему нас «смешанному» десятку дружинников подъехал пару минут назад вынырнувший из рощицы на юго-востоке воин. Чуть погодя к нам подъехал Тимофей — епископ своего приказа меня беречь не отменял, поэтому татар ловить, как бы не хотелось, ему уезжать нельзя.

— Еще восемь, — поведал он и уехал обратно.

Настигли и покарали. Без потерь с нашей стороны, иначе бы об этом сообщили. Каждое ранение на службе подлежит отображению в бумагах и служит прямым подтверждением воинской доблести. Премия тут глубоко вторична, главное — сам факт пролитой на службе крови и стоящая за этим история, коей можно похвалиться перед коллегами.

— Двести тридцать три, — прибавил я новую восьмерку к общей сумме «двухсотых» степняков.

— Добро́, — порадовался вместе со мной Данила. — Всех словить не получится, но оно и к лучшему: до усрачки перепуганные в степь вернутся, расскажут всем, что на слободу Греческую зубы точить себе дороже.

— Или соберут ватагу побольше и попробуют отомстить, — предположил я. — Еще пяток пушек хочу, сильно помогло. Гляди, — указал на чудовищную картину, к которой из-за моральной усталости сегодняшнего дня уже привык.

Зубы так и не почистил! Сейчас тут закончим и обязательно займусь. А лучше — баня, весь кровью и гарью пропитался.

— Кучно приложило, — профессионально оценил работу картечи Данила и направил коня правее, туда, где на солнышке блестел промявшийся и частично порванный картечинами панцирь лишенного головы и правой руки Аслана. — Аслан-мурза, говоришь? — остановившись, с прищуром посмотрел на землю.

«Резкость» наводит.

— Знакомый? — остановился я рядышком.

Панцирь был «украшен» золоченой нашлепкой, припаянной в центре. Там, где имелся герб старого хозяина. Тьфу, ворье проклятое!

— Асланов в степи много, — развел руками Данила и громко отдал приказ. — Найти все куски татарской рожи да волосы!

— Помогаем, — привлек я к поискам и своих.

Боярин же ими не командует.

— Как выглядел помнишь? — пока спешившиеся мужики, уткнувшись глазами в землю, принялись прочесывать полянку, спросил меня Данила.

— Борода от-такая, — показал я на себе. — На мою похожая, клинышком, но погуще. Лет тридцать пять я бы ему дал. Далеко было, ни глаз, ни шрамов не разглядел.

Надо будет хоть какую-нибудь подзорную трубу попытаться изобразить — сильно не хватает.

— Сабля, Данила Романыч! — нагнулся один из дружинников, вытер о кафтан ближайшего, сильно деформированного покойника испачканные Асланом ножны и принес нам.

— О, герб! — обрадовался Данила и протянул ножны мне рукоятью вперед.

Без символического умысла и не для демонстрации доверия, просто герб на верхней части ножен.

— А его ли герб? — фыркнул я, взяв саблю.

Снизу — золотое «поле», над ним — золотая сабля острием вниз, справа от клинка — серебряная голова волка.

— Степняковский, — ухмыльнулся Данила. — Ему бы свои за герб чужой голову открутили. Но мож и в пути сюда с трупа другого разбойника снял, — сделал допущение. — Но вероятнее все ж Аслановский. АРслановский, — акцентировал «р». — Рода их знак. Глава — Арслан-оглу.

— А что вообще значат эти «мурза» и «оглу»? — не выдержал я.

Не став осуждать мое невежество, боярин коротко объяснил:

— Навроде наших князей да бояр. Арслан-оглу — это род. Якобы ведут его чуть ли не с первого хана, но у степняков все так врут. Сабля на гербе говорит, что Аслан наш — меньшой сын Кара-Арслана-мурзы. Вот с ним я знаком. Старый, мудрый, опасный волк, — Данила посерьезнел и посмотрел мне в глаза. — Поднять на тебя Орду или часть ее воинства у Кара-Арслана силы не хватит, но…

— Во, Данила Романыч, — прервал нас жизнерадостный окрик довольного дружинника, несущего перед собою щит со сложенным в лицо «паззлом» из сильно покоцанных, красующихся торчащими костями и кусками мяса, кусков Аслана.

Сглотнув, я унял тошноту — привык, но всему же есть предел?

— О, узнаю Асланку! — умилился Данила. — Красавец какой стал, при жизни и вполовину не так хорош был, шакал поганый. Сложите Аслана в ящик, это, — указал на лицо. — В тряпицу, наособицу. В Брянск переправим, с письмецом, — пояснил для меня. — Язычник и лиходей, но рода, аспид, знатного.

— Придет мстить Кара-Арслан, получается? — уточнил я и поехал вдоль частокола в сторону ворот.

Данила отправился со мной:

— Дурачок Аслан был, отец его не больно-то жаловал, — пожал плечами боярин. — Но стар он, а о том, как двадцать пять воинов три его сотни перебили, прознает вся степь.

— Нас больше было, — заметил я.

— Но воинов-то двадцать пять, — округлив глаза, повторил Данила.

— Понимаю, — хохотнул я.

Вот так легенды и рождаются — кому интересны какие-то ополченцы, пушка и какие-то там «огненные горшки»? Воинов профессиональных ровно двадцать пять, а врагов — три сотни, так в летописи и запишем, да всем кто достоин слушать расскажем!

— Вал со рвом-таки достроить нужно, — добавил пессимизма Данила. — Ежели шибко потешаться станут, придется Кара-Арсану сына потолковее отправлять позор смывать. Придет с ним этак шесть-семь сотен, более — едва ли. Далековато от черты Засечной, даже этих привести трудно будет. Воинов тебе поболее нужно, а с пушками я тебе помогу — лично проверю.

— Спасибо, Данило Романович, — поблагодарил я.

— Лишь бы не пригодилось, — улыбнулся он.

— Во второй раз поля точно потопчут, — поморщился я. — Надо бы хоть ямами волчьими окружить, клиньев натыкать…

— Да стеною каменной обнести, — подсказал боярин.

— Не, это уже излишество! — хохотнул я. — Ступай, Василий, до бани, скажи чтоб дров не жалели.

— Продрог я с дороги, — признался Данила. — Баня в самый раз.

— А как так получается, что войны вроде как нет, а отпрыск знатного рода идет воевать поместье посреди центральной Руси? — спросил я.

— Война со Степью никогда не заканчивается, — пояснил Данила. — Испытание она нам от Господа самого, напоминание об Орде. Ослабнем, промеж себя переругаемся — быть беде великой. Сколько раз татарва Москву жгла? А переругаться-то ух как хочется! — скривился боярин, поделившись наболевшим. — Пожгут Москву, так и чего? У них земли подальше, чай не дойдут до них, а дойдут, так и договориться можно: подати однова платить что татарве, что Государю. Знаешь, сколько таких, Гелий Далматович?