Мария Чепурина - На самом деле
На этот раз Сарафанова искренне надеялась, что все будет по-другому. И, конечно, не ошиблась. Мощная Ирина Павловна ворвалась в класс, как бульдозер в курятник.
— Сначала мы займемся ОБЖ, поскольку в прошлый раз урока не было!
Ребята, видно, знали или догадывались о подобном повороте событий и быстренько вынули из сумок учебники по нужному предмету.
— Та-ак… Я вам задавала восемнадцатый параграф. Тема: взрывы. Хм… Гавриков! Определение взрыва!
Маленький мальчишка с затравленным взглядом принялся нервно листать учебник.
— Два! — опередила его училка. — Погорелов!
Парень на последней парте к тому времени уже успел найти в учебнике заветную страницу и замямлил:
— Взрыв это освобождение большого… ко… количества… энергии.
Ирина Павловна велела читать четче, а потом передала слово другому мальчугану, быстро оттрещавшему положенный абзац и даже забежавшему вперед на пару предложений — это ли, другое зачитать: какая разница! «Пятерка» нашла своего героя.
— Виды взрывов! — между тем провозгласила обэжистка. — Та-а-к… Шмелева! Ты Шмелева?
— Я Касаткина!
— Шмелева!
У Шмелевой не было учебника.
Спустя минут пятнадцать приступили к богословию. Учебников не было, так что все читали по тетрадям.
— Та-ак! Ангелы! Козлов! Определение!
Что ж, у обэжистки можно было поучиться. Детям она нравилась: зубрить не заставляла, думать — тоже и была чудесно предсказуема — как внешняя политика развитой современной страны.
— Касаткина! Так, быстро! Виды ангелов! Эй, слышишь? Ты — Касаткина?
— Да нет же, я Шмелева!
Возрождение исконной русской духовности двигалось семимильными шагами.
25
В середине октября, как раз к Покрову, начал сыпать первый снег. Брат Александра Петровича Филиппенко был на зоне — то есть, на работе, — а невестка ушла проведать дочь и внука. «Историк» — если только он пока что мог себя считать им, — второй месяц жил на селе и бесцельно тратил время возле старенького радиоприемника. Порой смотрел в окошко. Вид унылых снежных хлопьев навевал тоску и думы о глобальном.
Радио вещало о великих переменах. Кажется, по всей стране снимали памятники лжецарям Романовым (как при большевиках!); разорвали отношения с половиной стран Европы и с Америкой, с позором выдворив дипломатов; конторы, фирмы, заведения, рок-группы и продукты, названные иностранными словами, бойкотировали, если только те не переименовывались. Абрамович с отвращением продал «Челси». Петербург опять стал Петроградом — с оговоркой, что он назван в честь святого Петра, а не английского шпиона.
А «историка» по-прежнему разыскивали…
Публика уже не сомневалась, что архив, а в нем и ценную находку сжег Филиппенко. Заявлению о том, что документ хранится у него, почти никто не верил — ну, а если кто и верил, получалось не лучше: это доказывало, что Александр Петрович подослан англосаксами. А также масонами, евреями и прочими, кто с ними заодно.
Он всегда считал себя оппозицией режиму. Но сейчас бывшие читатели стали врагами Филиппенко, ведь его поклонниками были те самые люди, кто всюду видит какой-то заговор. О том, что Александр выводил все языки из русского, похоже, уже забыли: так же, как в тридцатые годы забыли, что Троцкий, Зиновьев, Каменев и Бухарин совсем недавно шли об руку с Лениным. Зато все прекрасно помнили: он объявил, что историю доромановской России сочинили злокозненные немцы. «Он отказывал той, подлинной Руси, Третьему Риму в праве на существование!» «Посмел сказать, что Нестора, Ивана Калиту и Смуту сочинил проклятый Миллер!» «Он хотел отнять у русского народа его корни!» Радиоприемник каждый день плевался чем-нибудь подобным. А ведь было время, когда людям нравилось читать творения Филиппенко. Они платили деньги за труды, где автор доказывал, что у них нет прошлого, нет предков, нет основы, нет чего-то своего, и, может, даже права на пространство от Камчатки до Днепра. «Вы, русские, никто и ниоткуда», — утверждал их бывший кумир и теперешний изгнанник. И им нравилось это читать! Он смело заявлял, что Библия придумана в четырнадцатом веке, что история Христа — всего лишь отражение судьбы какого-то неважного германского князька, что не было Святого Воскресения, а надежда на Спасение напрасна. И они читали! А теперь религию ввели в программу средней школы, всюду говорят о Византии, которую он, Филиппенко, вообще не предусматривал в своей новейшей версии истории: какое православие, ведь Христос был простым немцем?
Александр вздохнул, поднялся с дивана и пошел доить козу. Коза противно пахла. Филиппенко, познакомившись с крестьянскими работами, все больше сомневался, что в прошлом не существовало городов с центральным отоплением, компьютером и душем. Средние века, весь мир — деревня, натуральное хозяйство… Глупости какие! Это же физически невозможно! Ай да Янин, надо ж было сочинить такую глупость.
Да, «историк» продолжал работать, то есть размышлять, здесь, в деревне, в меру сил, хотя и без компьютера. Последнюю неделю он подумывал о том, что, может быть, сумеет оправдаться перед властью, если сочинит вещицу, восхваляющую русских, объявляющую их более сильными, великими и важными, чем думалось. Боясь кого-то повторить, отбросив Англию, Германию, Италию, Филиппенко остановился на доколумбовой Америке. Он взялся доказать, что индейцы были — кем бы вы подумали? — славянами, разумеется!
Работа шла не очень, но, похоже, были результаты. Кажется, в индейских именах довольно явно слышались знакомые слова, обрывки диалогов: майя (явно «Марья» — видимо, так звали их княгиню), инки (стало быть, «иные»), ацтеки («а це тi, якi» — «это те, которые»… очевидно, предки украинцев), тольтеки («толи те, то ль эти…»), ольмеки (где-то тут была княгиня Ольга!), могикане («много чего могут»), тараски (князь Тарас), миштеки (князь Михайло… или, может быть, поклонники Медведя, тотемисты?). С городами было труднее, их пришлось перевернуть — и это заработало: Куско — Оксук (то есть, Окск, на Оке), Теночтитлан — Налтитчонет («Налил тебе? Чё? Нет?»), Чичен-Ица — Ацинечич (Явно чьё-то отчество! Чеченцев Филиппенко не рассматривал), Теотиукан — Накуитоте (Ну… здесь что-то вроде выражения: «Зачем тебе это?»).
Особенно проявилось тайное родство русских с индейцами в годы Советской власти. Откуда, например, возникла привычка называть коммунистического начальника вождем? Почему советская паспортина была именно «краснокожей», а не, скажем, «черномазой» или «светлопигментированной»? Что заставило Хрущева заниматься насаждением кукурузы, а не какой-нибудь другой культуры Старого света? Ответ на все эти вопросы был одним и тем же: после революции тысяча девятьсот семнадцатого года русские люди неожиданно заскучали по своим братьям, давным-давно ушедшим с Волги на Амазонку.
По просьбе Филиппенко брат привез ему из райцентра две книги и большую распечатку данных из интернета. В них «историк» нашел имя Минчансаман — явно же «минчанин»! Это имя царя города Чимор. (Читаем слева направо — будет Ромич. Племя ромичей. А может, клан Романовых? Нет, их лучше не упоминать.) А разве не понятно, что ацтекский государь, известный грандиозными сокровищами, звался Монтесумой не так просто, от балды? Тут явно слышится «сума», что значит «кошелек»! Ивана Калиту-то не забыли?
Жалко, от индейцев не осталось — ну, точнее, не придумано про них поклонниками Скалигера — династического перечня правителей, хотя бы одного такого, чтобы с датами. Филиппенко был готов поклясться, что династия, какую ни возьми, при должном приложении усилий станет походить на список киевских князей… ну, или римских пап, если нужно.
Разумеется «фигвам» и «Тома — гавк!» «историк» Филиппенко тоже взял на вооружение. В общем, как любой другой ученый в изгнании, Филиппенко не утратил живости ума, научной хватки и полезной любознательности, твердо и упорно продолжая изыскания. Даже сейчас, когда пальцы неутомимого автора сжимали не перо, а козье вымя, он не прекращал думать о будущей книге. Натренированный сочинительский мозг выдавал готовые фразы, которые оставалось записать и вставить в нужное место очередного творения: «Когда в семье Амару родился будущий вождь инков, — проговаривал про себя Филиппенко, — родители, выбирая имя для малыша, следовали древнеславянской языческой традиции. Все мы помним, что русские крестьяне пытались обмануть злых духов, делая детей неинтересными в их глазах и называя Некрас, Нелюб или Ненаш. Подобным образом поступила и инкская пара: добиваясь того, чтобы боги приняли их сына за умственно отсталого и оставили его в покое, родители назвали ребенка Тупаком».
Подоив козу, Филиппенко взял подойник и вернулся в дом.
В радиоприемнике ругались между собой два руководителя каких-то новых партий. Перед выборами в Думу их размножилось как грибов после дождя. Выборы были внеочередными, и виной тому — опять-таки злосчастное письмо от Прошки к Софье.
