Олег Курылев - Руна смерти
– Мне пора. Извини. Еще увидимся.
– Счастливо, Вилли, – ответил, привстав, Гельмут.
«А ведь он наверняка не знает, кто я теперь», – подумал Юлинг, садясь в машину.
– Выяснил, называется, – он чертыхнулся, трогаясь с места. – Вот Ротманн обхохочется!
Его «Мерседес», обогнув развалины протестантской кирхи, рванул в сторону Гамбурга, взметая опавшую листву. Весь путь Юлинг проехал без остановки, не включив радио и каждые пятнадцать минут вышвыривая в открытое окно очередную докуренную сигарету.
Когда уставший Вильгельм Юлинг приехал в свое управление, то первым делом направился к Роттману доложить о прибытии и рассказать заодно о продолжающихся странностях с «делом» Форманов.
Вскочивший по стойке «смирно» Курт доложил, что шеф отбыл с внезапно нагрянувшим начальством.
– С каким начальством? Откуда?
– Не могу знать, господин гауптштурмфюрер, – развел тот руками.
– Но в каком хоть звании это начальство, ты рассмотрел?
– Я только видел две подъехавшие машины, а потом господин штурмбаннфюрер сказал, что уезжает. Может быть, из округа? – виновато добавил Курт.
– Ладно, узнаю у дежурного.
Юлинг прошел в свой кабинет, разделся и сел за стол. Уж не за русским ли они прикатили? Впрочем, вряд ли. Об этом тупица Курт наверняка сказал бы. Он встал, прошел в небольшую комнатку, малозаметная дверь в которую находилась возле стенного шкафа, снял китель и умылся над находящейся там раковиной. Одевшись и застегнувшись на все пуговицы, он вернулся к себе и снял телефонную трубку.
– Феликс? Здравствуй. Рад, что тебя застал. Это Вильгельм. Привет тебе с севера, дружище. Слушай, мне нужна справка об одном человеке. Это частное дело. Пока частное… Короче, не в службу, а в дружбу. Да, записывай: Форман, Гельмут, последнее звание оберфельдфебель, 78-я пехотная дивизия, группа армий «Центр». В настоящее время демобилизован по ранению, инвалид, живет в Киле. Награжден Рыцарским крестом. Разумеется, Железным. Да, и вот еще что: его родители были в тридцать четвертом… – Юлинг на секунду замялся, – а может, в тридцать третьем арестованы. За что – не знаю. Записал? Меня интересует любая информация. И об его отце тоже. Куда был отправлен, жив ли, и если нет, то где и как умер… Я понимаю, что это может не получиться… Я понимаю, что не так скоро… Я пришлю тебе пару бутылок отличного французского коньяка. Привез из Гамбурга. Еще довоенного… Я ту войну имею в виду. Ха-ха! Да, вот еще что. Не состоял ли он в СС? В любом виде и качестве. Это важно. Напиши всё. Помнишь мой адрес ?
Попрощавшись, он положил трубку. Его телефон не прослушивался, об этом он позаботился с самого начала. Звонил же он через междугородный коммутатор своему знакомому в Берлин на домашний телефон. Конечно, всякое могло быть, но в этом разговоре ничего крамольного не содержалось. Единственное, к чему могли прицепиться, так это к использованию служебного положения в частных целях. Шарить по архивам вне служебной необходимости строго запрещалось. Однако все потихоньку шарили.
Ближе к вечеру, когда вернулся Ротманн, Юлинг зашел к нему в кабинет.
– Ну как съездил? Был у гауляйтера?
– Был, да не застал. Он отбыл на какое-то срочное совещание в Берлин.
Они помолчали, потом Ротманн, разбиравший что-то в нижних ящиках своего стола, спросил:
– А в Киль заезжал?
– Заезжал.
– Ну и?..
– Ну и ничего теперь уже совсем не понимаю. Чертовщина какая-то.
Ротманн выпрямился:
– Что за чертовщина? Ты нашел своего приятеля?
– Да. Мы выпили с ним по кружке пива недалеко от его дома. Понимаешь, Отто, или он врет, или… Короче говоря, он не помнит никакой башни. Помнишь, я рассказывал? Мы там еще шнапс пили из горлышка. – Юлинг оживился. – Оказывается, в это время он уже второй год был в армии и в ноябре сорокового их часть находилась в Восточной Пруссии.
Ротманн задумался.
– Да, это уже действительно непонятно. Но зачем ему врать?
– Самое странное в том, что его документы полностью подтверждают его слова. Он показал мне свою солдатскую книжку. Всё сходится. – Юлинг опять стал задумчивым. – И никаких упоминаний о приеме в СС. И фамилию свою он никогда в жизни не менял!
– Слушай, а не мог ты тогда просто напиться до чертиков, – Ротманн снова полез под стол и, кряхтя, бубнил оттуда, – поговорил с кем-то на башне, опять выпил. А потом у тебя сложилось впечатление… не сразу, с годами, что ты там видел этого Формана?
– Да я уже и сам об этом думал. Только я ведь тогда вообще почти не пил. – Он помолчали, вдруг что-то вспомнив, заговорил более оживленно: – Ну хорошо. Я ладно, напился и всё выдумал. Но он ведь мне и в этот раз подтвердил, что его отца арестовали. Откуда тогда я об этом знаю? Причем арестовали именно за разговоры о том убитом по ошибке музыканте и именно в тридцать четвертом году.
– Всё-таки в тридцать четвертом? – спросил Ротманн.
– Да в том-то и дело, – Юлинг встал. – Только он утверждает, что никогда мне об этом не рассказывал. А про музыканта вообще никому не говорил.
Ротманн бросил свои бумаги, вылез из-под стола и, подперев подбородок рукой, задумался.
– Что ж, остается объяснить всё это какой-то ошибкой в результате беспорядка в лагерной документации при Лиммере, – сказал он.
– Да нет, Отто, таких ошибок не бывает. Ты же сам говорил, что совпало четыре фактора: имя, фамилия, профессия и место жительства. И всё это относилось к человеку, реально проживавшему тогда на свободе. Ты уж объясняй тогда тоже, как и я, тем, что тебе это привиделось. И выходит, мы оба с тобой потихоньку трогаемся умом. – Юлинг, побродив по комнате, снова сел.
– Ну тебя еще можно понять. Ты был контужен так, что до сих пор сидишь на таблетках. А я-то при чем? Я вообще никогда головой не ударялся, – полушутя-полусерьезно продолжал Юлинг, – и, главное, наше помешательство, – он перешел на шепот, – почему-то связано с одним и тем же человеком. Точнее, с сыном и его отцом.
– Ну и какие будут предложения? – в голосе Ротманна не было ни одной шутливой нотки.
– Да я тут уже созвонился, пока тебя не было, с одним из знакомых. Попросил всё разузнать об обоих Форманах и написать. Да не очень-то уже на всё это рассчитываю.
Придя вечером домой, Ротманн обнаружил на журнальном столике записку: «Господин Ротманн, умер мой отец, и я прошу у вас разрешения не приходить в следующий раз. Если можно, я зайду еще сегодня вечером. Э.К.».
Это писала его домработница, приходящая раз в два дня в дневные часы, когда он, как правило, был на работе. Звали ее Элеонора Каше.
Как-то в августе, месяца два тому назад, они с Юлингом сидели в небольшом местном ресторанчике. Они только что сошлись, были уже на «ты» и как два холостяка проводили иногда по вечерам час-другой вместе.
– Что это за парня приводили к тебе сегодня? – спросил Ротманн, имея в виду худощавого рыжего веснушчатого паренька со страдальческим лицом и забинтованной рукой, которого Хольстер волок чуть ли не за шиворот.
– Каше. Рабочий из «Нордзееваффенфабрик». Сунул руку под штамп, чтобы не идти в армию.
– Что, специально?
– Почти уверен.
– А если несчастный случай?
– Он за два дня до этого получил повестку, а вчера аккуратненько оттяпал себе средний и указательный пальцы правой руки. Начальник цеха сразу сообщил нам. По-моему, тут всё ясно.
– Ну, начальника можно понять – неохота получить по шапке за несоблюдение правил безопасности.
Они пили пиво, наслаждаясь вечерней прохладой, пришедшей с моря. Ротманн смотрел на Юлинга и думал, что в руках этого молодого человека, совсем еще юноши, судьба другого молодого человека, которого он может отправить под суд, а значит, на верную смерть. А может и спасти.
– У него есть родители ?
– Мать. Работает уборщицей где-то на верфи. Отец погиб в сорок первом.
– А что он сам говорит?
– Ну что он может говорить? Рука соскользнула по масляной поверхности стола и попала под пуансон.
– Он штамповщик?
– Да. Вырубал заготовки для касок. Это цех стальных шлемов. Я отправил его в наш лазарет.
На следующий день Ротманн впервые пригласил Юлинга к себе домой. Они пили вино, обсуждая высадку англо-американцев в Южной Франции, восстание поляков в Варшаве и другие новости войны. Потом Юлинг рассказывал о своей домработнице Эдде – молодой дочке соседского рыбака. При этом Ротманн вдруг вспомнил двух женщин, стоявших сегодня с утра недалеко от дверей их управления. Одной было лет сорок – сорок пять. Несмотря на жаркий день, она была в черном платке и пальто. Другая – совсем пожилая, невысокого роста. По-видимому, это были мать с дочерью. Старушка держала женщину в черном платке под локоть, ухватившись за нее обеими руками. Они обе молчали, вглядываясь в лица всех входящих и выходящих из дверей гестапо.
