Михаил Ремер - Спасти Москву
– Ишь чего удумал! Еще и по книге святой небось святой грамоте учить возжелал?!
– Да зачем по книге-то по святой?! Вон у Тимохи амбарную[49] возьми! И толк и благочинство разом! А святых книг не упасешься, тут ты прав; их по пальцам пересчитать. Вон, в монастыре одну и видывал-то.
– Твоя правда, – кивнул старец. – Переписчики все в Лавре-то Киевской.
– Так и обучи! Здесь книги святые будут переписываться! К столице Московии поближе! А то княжество великое, да ничего, кроме книг амбарных, нет!
Старец вдруг умолк. Долго сидели они молча, да так, что лучины треск был слышен.
– Ох и лукав же ты, чужеродец, – чуть слышно ответил наконец он.
– Да в чем же не прав я снова?!
– Да в том хотя бы, что в грех великий, в гордыню вводишь.
– Да что ты говоришь, Сергий? Какая гордыня?! От Киевского князя да Нижегородского независимость! Московское княжество – центр православия и образования на Руси! Благо одно! А потом уже и печататься книги будут. Так, чтобы в каждой избе, в срубе каждом – Священное Писание!
– В том и грех, что посулы сладки уж шибко. Слава великая идет за ними!
– А что тебе слава? – поспешил удивиться пришелец. – Про тебя и так уже все наслышаны, не грех разве?
– И тут прав…
– Слава уже сама по себе соблазн, – негромко, но с нажимом продолжал меж тем преподаватель. – К тебе вон князья за советом да благословлением идут. Как тут решить, кому что молвить? Кого чему поучать? Принять кого, а кого и нет. Не суди, ведь сказано. А тут волей-неволей приходится.
– Речи твои хоть и непривычны, да мудрость в них есть, – согласился старец. – По-твоему будь. Научу.
После этого разговора и началось медленное и мучительное обучение грамоте да письменности жителей обители. Уже и Булыцкий послушно повторял за всеми:
– Аз, буки, азбука – этим словом молюсь Богу:
Боже, всех тварей Создатель,
Видимых и невидимых!
Господа Духа вперед живущего,
Да вдохнет мне в сердце Слово!
Его же Слово будет спасением всем,
Живущим в заповедях Твоих.
Потом приспособились монахи по книге амбарной читать по очереди, затем и на дощечках угольками каракули выводить. Булыцкому, конечно, проще было. Непривычно разве что. Ну и смешно как-то. Дожить до седин, чтобы писать по новой переучиваться.
Чуть освоившись с алфавитом и непривычной грамотой, Булыцкий, одержимый идеей распространения знаний, принялся вырезать неуклюжие макеты отдельных букв, чтобы в будущем теснить наборные тексты. Не сказать, чтобы это уж сильно ловко получалось; сказывался недостаток опыта и практических знаний, с одной стороны, и катастрофическая нехватка специализированного инструмента – с другой. Хотя чего там, рукастому да смекалистому преподавателю все нипочем. Приладился в конце концов и тут, уж очень воодушевил его успех с рассадой да с самострелом. И сомнения постепенно исчезать начали. Так, мало-помалу, пришелец начал свой осторожный путь в неизведанное.
Пятая часть
Время шло. Булыцкий, занятый делами по хозяйству, посвежел, порозовел. Плечи расправил, выпрямился. На башке вон ростки волосяные проклевываться начали, прикрывая «лесное озеро», как он в шутку звал свою лысину. Да и про спутников своих вечных – таблетки да капли – забывать начал. Даже про боли головные и бессонницу, несмотря на убогость топчана, вообще забыл напрочь. Да и характер помягче стал: лаяться меньше, да других слушать чаще и больше. В общем, меняться начал он на глазах.
С благословения Сергия поставил он за тыном место отхожее; признал старец полезным нововведение: «Нечего окрест осквернять. В одной пусть яме все будет, а смердение братии про суд пусть Страшный напоминает». А с другой стороны тына – место для омовений; четыре стены да колодец с водой студеной. Специально бродил пенсионер с веточками, выискивая место, воду дарящее. И нашел ведь!
Поднимаясь теперь чуть свет, обливался водой жгучей ледяной, как морж отфыркивался, обтираясь грубой рогожкой, пусть бы и мороз на улице. Потом, раскрасневшийся и довольный, шел на молебен утренний. Не то чтобы религиозный стал… Вера появилась, как с Сергием знаться начал. Вера, а с ней любовь, что ли, бесконечная. Любовь к миру этому, монастырю Троицкому да обитателям его. Любовь к деревушкам с их землянками убогими, что лепились теперь поближе к месту святому. Любовь к жителям, вечно навозом воняющим да из земли не вылазящим.
Теперь каждое его утро начиналось с вознесения хвалы небесам; и за себя, и за день новый, и за знакомых ему всех тех, в будущем оставшихся, и тех, что здесь появились. День в хлопотах пролетал, а потом – снова омовение из кадки с водой холодной, да молитва вечерняя, да благодарность небесам.
А тут еще вспомнились ему гимнастики: суставные да дыхательные. Что же, раз время позволяло, решил пенсионер и ими заняться. А потом, подметил он, и еще кое-кто из схимников присоединился. И еще. Даже Сергий, попробовав раз, заявил, что дело полезное и что сильный дух да в бодром теле только во благо Господне. Таким образом, авторитет пришельца снова возрос.
Потом и Зинаиду вместе с проигрывателем, окончательно разрядившимся, «похоронили». Так, чтобы голоса ангельские ее продолжали молитвы напевать. Отпетый самим Сергием Радонежским портрет снесли к зданию церквушки и захоронили по всем канонам и правилам, а на месте могилы свежей вырос вполне себе настоящий деревянный крест. И приснилась она пришельцу в ту же ночь, смеющаяся и счастливая, как в день их свадьбы. Такой он не видел ее вот уже лет пять, ни наяву, пока жива была она, ни во сне, как ушла. И груз с души ушел сразу же: отпели-таки Зинку! Пусть и на семь веков раньше рождения ее.
Хоть и начало понемножку все выравниваться, вот все руки чесались у Николая Сергеевича к князю на глаза попасть да диковинами новыми порадовать Дмитрия Ивановича. А там и про беду близящуюся напомнить; оно времени все меньше и меньше оставалось, и душа болела у пенсионера, как вспоминал он о том, ждало что столицу. Потому, чуть только выходив росток, направился он для разговора с Сергием Радонежским.
– Отпусти меня, отче, в столицу, – попросился он, улучив момент.
– На что тебе?
– С князем хочу видеться.
– Все про Тохтамыша?
– Верно.
– А захочет князь слушать тебя?
– А почему и нет? То раньше словесами глаголал пустыми да диковинами нерукотворными глаза мозолил. Теперь есть и своего что показать. Поросль молодая, свежая. Где видано, чтобы посреди зимы ростки просыпались?
– Твоя правда, – вздохнул старец. – Теперь есть что показать ему. Примет он тебя и, даст Бог, выслушает.
– Милована дозволь забрать с собой, – продолжал пенсионер. – Мастеровой он хороший да обучен, как самострелы делать. Я вернусь, он останется.
– А сам в столице остаться не хочешь?
– А за ростками кто следить будет? А уйду я, у кого премудростям поучаться буду?
– А случись с тобой беда какая, что делать? Князь, сам же видел, горяч бывает. Да и ты уж больно ерепенист; до худа норов твой так и гляди доведет.
– Ждан здесь. Он обучен теперь. Да ты не переживай. Сердце чует, что вернусь. Да и я уже научен; язык придерживать буду.
– Ой ли? – усмехнулся вдруг старец.
– Постараюсь уж.
– Ростки не застуди, – напутствовал его настоятель монастыря.
– Не застужу.
– Хотя, чужеродец, – чуть подумав, продолжал Радонежский, – горяч ты не по годам. Того и гляди, чудес навытворяешь.
– Тоже статься может, – виновато развел руками преподаватель. Мол, хоть и постараюсь язык за зубами придерживать, так все одно, кто там знает.
– С тобой пойду, – поднялся на ноги старец. – Глядишь, и от тебя самого беду отведу, пока ты княжество спасать будешь.
– Спасибо тебе, отче. Благослови.
– Благословляю.
В путь собирались недолго. Взяли по котомке худой с самым необходимым скарбом. Отдельным сокровищем упаковали окрепший росток помидорки. Специально для такого путешествия соорудили небольшой деревянный короб, обтянутый тремя слоями бычьего пузыря, внутри которого постоянно горела восковая свеча, дающая свет и предохраняющая тот пусть от весенних, но еще крепких морозцев, да отдельно упаковали в шкуры образцы эрзац-арбалетов. Им всем только благодаря и согласился Сергий на санях ехать. Хоть и просты дары да увесисты, чтобы на спинах тащить их вдаль. Да и быстрее на санях-то. Точно не поморозишь проросток драгоценный. Ну и само собой разумеется, диковины: банки, теперь уже пустые, айфон, неживой уже из-за батареи разрядившейся, зонтик, по настоянию Милована, да еще кое-что по мелочам.
– Ну, с Богом, – перекрестился Сергий. – И вас благословляю на дела добрые в отлучке моей, – осенил он крестом собравшихся на проводы схимников. Те дружно стянули потертые свои головные уборы и склонили головы.
– Н-но, милая! Пошла! – крохотная замызганная лошаденка, понуро опустив голову, поплелась, размешивая копытами подтаявший за день снег.
