Филарет - Патриарх Московский (СИ) - Шелест Михаил Васильевич

1 — 1552 год.

2 — Часослов — церковная книга.

3 — Азбуковик — букварь.

Глава 2

— Понимаю, деда. Тогда я не знаю, — пожал плачами я.

— Хоть что-то он не знает, — проворчал казначей его величества. — Ладно ты поработал, отдыхай пока. Можешь погулять по усадьбе, но далеко не уходи. Пошлю служку своего к государевым рындам, разузнать, где государь. Навроде в палатах быть должон. Спиной мается два дни. Испрошу а-у-д-и-ен-ци-и. Тьфу, прости Господи! Как ингличане повадились к государю нашему наезжать, так он стал требовать от слуг своих словеса иноземные употре, прости Господи, блять.

— Что со спиной?

— Стреляет в поясе.

— Понятно. Я тут похожу. В кузню загляну. Не погонит меня кузнец?

— Скажи, я дозволил, но к огню не лезь. Да и вообще, внутрь не заходи. Не любят оне. Всё! Побёг я сначала в казну, а потом во дворец.

— А сразу во дворец нельзя?

— Не по чину мне с рындами якшаться. Служку пошлю, разузнает.

Он чинно «побёг», выйдя из ставшей мне родной светёлки, а я положил подушку на её законное место и растянулся на лежанке.

— Может ну её, эту прогулку? — подумал я. — Вздремнуть бы…

Спина гудела от стояния у кафедры.

— Надо сделать нормальный письменный стол и кресло удобное, — продолжил я размышлять. — Помню, когда-то я мечтал поставить себе старинное бюро в кабинет. В кабинет? Какой кабинет? Нет у меня никакого кабинета. Или есть? Помню большие окна с прозрачными стёклами. Где это было? И большой стол со складывающейся крышкой и ящичками для перьев, чернил и бумаги.

Я понял, что задремал и резко дёрнулся. Нельзя спать. Надо выйти на двор. Зачем? Ах, да… Прострел!

С трудом сделав усилие, чтобы раскрыть глаза, я увидел не широкие прозрачные стёкла окон, а высокое удлинённое окно со слюдяными оконцами, вставленными в деревянные перемычки. Я в который уже раз за эту неделю сделал попытку что-то разглядеть через полупрозрачную пластину.

— Хрен там, называется, — подумал я, недовольно скривившись, и одёрнул себя. — А чем я, собственно, недоволен? В моём доме — в нашей спаленке на четверых — точно такие же окна. Узкие и совсем даже непрозрачные. И где я мог видеть широкие и прозрачные, как воздух? Только во сне, конечно, усмехнулся я и протёр кулаками глаза, успевшие за короткий сон слипнуться.

Всё хватит тут рассиживаться.

Схватив с кафедры пустую склянку, в которой ещё недавно были чернила, я заткнул её деревянной пробкой, сунул запазуху полотняной рубахи, опоясанной тонким кожаным ремешком, завязанным на хитрый узелок, и выбежал под июньское солнышко.

— Ну-ка… Если двадцать пять копеек раздать пятерым э-э-э опричным воям, сколько будет у каждого?

Я посмотрел на царя снисходительно, но удержался от того же в голосе.

— Пять, государь. Это просто, — сказал я.

Иван Васильевич уже некоторое время экзаменовал меня, но дальше таблицы умножения на «пять», почему-то озадачить меня не решался.

— Можно я сам себе придумаю задачу, государь. Похоже, вы меня жалеете.

Царь посмотрел на нахмурившегося Михаила Головина и, увидев, что тот кивнул, пожал плечами и сказал:

— Давай сам.

— Казна выдала сотнику для выдачи награды за сражение пятьсот копеек.

— Московских? Мало что-то… Что за сражение такое? Ежели сотня конная, то не меньше пяти тысяч.

Я улыбнулся.

— Пусть будет пять тысяч. Однако после сражения в сотне осталось э-э-э тридцать два всадника. Вопрос… Сколько денег у сотника если он «московки» поменял на «новгородки»?

— Хм… Мудрёно, — улыбнулся царь. — И сколько? Хотя нет. Расскажи, как считать будешь? Снова без счёта костьми? Только умом?

Я тоже улыбнулся.

— Да, государь. Начнём. Каждому конному воину за сражение полагалось по пятьдесят копеек, потому что пятьдесят тысяч мы делим на сотню. Правильно?

— Давай-давай, — подмигнул мне царь.

Похоже моя игра ему нравилась.

— Вот… Но конных осталось только тридцать два, поэтому пятьдесят умножаем на тридцать два.

— Что делаем? Умножаем? Это как? — сделал «стойку», подавшись вперёд, царь и тут же ойкнул.

— Э-э-э… Значит берём тридцать два раза.

— А-а-а… Так бы и говорил, — прокряхтел Иван Васильевич, морщась от боли. — Вот лихоманка бисова! Прости, Господи!

— Значит выдал сотник одну тысячу шестьсот копеек. Вычитаем их из пяти тысяч и получаем три тысячи четыреста «московок». Делим их пополам и получаем одну тысячу семьсот «новгородок». Как-то так, великий государь.

— Силё-ё-ён ты, брат. Значит ты всю «пифагорову таблицу» знаешь?

— Всю? — удивился я. — Всю её никто не знает. Она бесконечная. А до десяти знаю. Но в том то и дело, что слишком она неудобная для счёта, ведь не упомнишь всё умножение.

— Не упомнишь. Так для того счёт костями есть, — хмыкнул царь.

— А ты, государь, считаешь сам большие цифры?

Иван Васильевич смутился.

— Не особо. То не надобно мне.

— Во-о-о-т, — развёл я руками. — На костях посчитал, и буквами записал. Не ладно так.

— А как надо? — спросил царь и покачал головой. — Вот вы греки… Горазды на выдумки. Он у тебя, Михал Петрович, точно — Пифагор. Сказывай далее, отрок.

Я подошёл к счётной доске, специально принесённой для экзамена, и написал:BI.B=ДК.

— Вот — двенадцать помножить на два, получится — двадцать и четыре. Без костного счёта не посчитать. А если записать индийскими цифрами, то всё станет просто и поятно.

Я написал: 12.2=24.

— Это — десятки, это — единицы. На это указывает порядок расстановки.

Царь смотрел на доску ничего не понимая, а вот дед заинтересовался.

— Ну-ка, ну-ка, — проговорил он. — Эту цифирь я знаю. Приходил в Кафу купец из тех мест. Мы тогла с посольством там были, великий государь. Ну и торговали маленько. Вот он так записывал. Считал и писал сначала по-своему, а потом по-нашему. Сходилось. А ты, значит и это усвоил? Вот шельмец!

Дед восторженно разулыбался.

— Так ладно… Если эту цифирь вставить в таблицу Пифагора, вообще всё будет понятно. Вот…

Я написал: 1,2,3,4,5 по-горизонтали и то же самое по вертикали, а в точках пресечении цифр их произведение.

— Вот и всё. Легко, да? — спросил я.

Иван Васильевич и Михаил Петрович переглянулись.

— Охренеть, — сказал дед.

— Тут даже ко мне, кажется, дошло, — медленно проговорил царь. — Подрастёт мой Фёдор, тебе отдам в ученики.

— А сколько ему сейчас лет?

— Э-э-э, — задумался государь, что-то считая в уме. — Четыре вот в мае исполнилось. Старшему Ивану семь лет в марте исполнилось. А тебе, малой?

— Зимой восемь стукнуло.

— О как! Силён! И значит, ты эти листы исписал? — спросил царь, пытаясь отойти от непонятной ему математики.

— Так и есть, — кивнул головой я.

— Кто надоумил?

— Само пришло. Вот деда не даст солгать.

— Ховрины не лгут, — сказал дед и поправился. — Не лгут Московским царям.

— Потому, что клятву верности давали, но он-то не давал.

Царь улыбнулся хитро сощурившись.

— Я русский, а значит верен тебе.

Царь вдруг помрачнел, словно на него нашла туча и покачал головой.

— Не все так думают. Нет у нас такого понятия, — верность государству по рождению. Уходят князья и бояре в Литву вместе с дружинами. И какие князья и бояре⁈ Обласканные! Эх!

Иван махнул рукой, резко встал с кресла и вскрикнул от боли, схватившись обеими руками за поясницу.

— Ох-о-хо… Вот беда-то.

Он, оставаясь в чуть наклонённом вперёд положении, попытался сесть в деревянное кресло обратно, но я шагнул вперёд и придержал его за локоть.

— Великий государь, позволь помочь⁈ — спросил я.

— Чем ты поможешь, отрок?

— Я пчёл принёс. Видел, как знахарь на торжище пчёлами лечил. Он скрывал, да я подсмотрел. Помнёт-помнёт болезному спину, а сам из плошки пчелу вынет за крылья, да приставит к спине. А она и ужаль… И всё лечение.