Арсений Миронов - Много шума из никогда
Кратковременная схватка с Алексисом (четыре кадра из регби) — и я побеждаю: в руках расправляется неприлично помятый кусок газетной передовицы. Сразу — жирный заголовок с обкусанными буквами на конце:
«КОМУ МЕШАЕТ МУЗЕЙ-ЗАПОВЕДН…»
Еще прыжок в сторону — подальше от жестких пальцев Данилы, тянущихся к моей бумажке, и читаем — скорей, прыгая по абзацам:
«…Возрождение религиозного самосознания не должно привести к средневековому наступлению на отечественную науку. Музейное дело утратило покровительство властей… Подобно тому, как семьдесят лет назад уничтожались храмы и монастыри, сегодня разрушаются музейные комплексы»…
Дальше, быстрее:
«…активную деятельность развернул приехавший в наш район из Архангельска отец Андроник (Гуляев), отличающийся удивительной деловой хваткой и умением решать хозяйственные проблемы за чужой счет…», «…Вопрос о передаче Русской Православной Церкви комплекса зданий историко-архитектурного заповедника Спасо-Челобитьевского монастыря не может быть решен положительно до тех пор, пока…»
Все это неинтересно — дальше, дальше! —
«возможность возгорания от огня свечи…», «…о невозможности сохранения здания в условиях ежедневной эксплуатации во время церковных служб»…
Мимо! — ага, вот:
«бесценный музейный экспонат, шитое золотом покрывало с мощами местного святого было передано храму еще в прошлом году, а теперь…», «…теперь решается вопрос о судьбе уникальной находки, обнаруженной два месяца назад в старом русле реки Супонь — речь идет о серебряном колоколе работы неизвестного мастера XVI века»…
* * *Здесь начинается Русская Игра. Прежде чем читатель перевернет эту страницу, ему придется сделать свой выбор. Если тебе плохо с нами, добрый читатель, — не уходи. Если тебе неуютно с нами, всегда помни: это не более чем сказка. Просто игра: в любой момент можно закрыть книгу, и строки исчезнут, и Русь оставит тебя в покое. Если мы тебе чужие, не верь ни единому слову. Помни, что в природе не бывает серебряных колоколов. Повторяй себе, что история не движется вспять. Убеждай себя, что прежнюю, колокольную родину уже не вернуть. Если ты поморщился в середине предыдущей фразы, прошу тебя: не доверяй глупым северным легендам. Потому что, поверив старому Евсеичу хоть на миг, ты попадаешь в ловушку, в русскую западню: ты уже не просто читатель, а… действующее лицо будущих томов этой книги. Согласившись с нами, ты принимаешь правила этой Игры — а ведь это не «просто игра» и уж, конечно, никакая не сказка. Открою тебе секрет: удар колокола НЕ возвращает древнюю, былинную Русь ДЛЯ ВСЕХ. Он дарит ее только тому, кто поверил… Берегись, игрок: не вышло бы так, что в тот самый момент, когда ты вдруг почувствуешь реальность возвращенной истории, какой-нибудь идиот под Кандалакшей ударит в серебряный колокол, и…
…твои родные недосчитаются тебя в конце двадцатого века.
ДНЕВНИК МСТИСЛАВА,
залесского вора и скомороха, сына Лыковича, холопа князя Всеволода Властовского
Бред какой-то. Я никогда ничего подобного не писал.
Мстислав Бисеров, студент юрфака МГУГлава первая. Холоп — это звучит гордо
…Влага истине се у море Сувражье.
Волга впадает в Каспийское море. Подъезжая к сией станции и глядя на природу в окно, у меня слетела крыша[4].
Мне говорят: ты — холоп. Как нормальный человек должен ответить? Правильно: в глаз. Но в моем случае башню уже снесло, и поэтому спокойно узнаю, что я — Мстислав Лыкович. А еще у меня есть, оказывается, некий хозяин. Босса зовут Всеволод Властовский, а по профессии он князь. Из местных, залесских.
Он, видишь ли, князь. А я — просто псих (это уже диагноз). Но не только: я еще и холоп. Это звучит гордо. Однако в глаз все равно неплохо бы.
Волга впадает в синее море. Помутилось синее море, и ничего-то в волнах не видно, только мысль одна маячит: а что это я тут делаю? А что делать, как говаривал Чернышевский? Переваривать обед, благо нам хорошо вдвоем. Клуха принесла мне «братину» второсортного риса и настаивает, что это есть драгоценное сорочинское пшено. Параллельно я царапаю на бересте разные символы, и получается та смысловая пурга[5], которую вы читаете. Эй, да читаете ли вы? Физиономия бескайфовая, и в глазах мало радости! Это наезд. Я попрошу поболе к себе внимания. Можно даже выбросить нижнюю челюсть вперед и вниз. Как бы она сама отвалилась, как бы от удивления. Еще бы: вы ж не какого-нибудь Джонни Толкина читаете или Эдика Гамильтона — вы имеете своими глазами «берестяные грамоты последней четверти Х века с ненормативной лексикой московских панков[6] эпохи Третьей республики». Вы думали, я бессознательно иголкой бересту царапаю? А вот вам кегли![7] Я архиважным делом занимаюсь: создаю уникальный памятник древнерусской литературы, как напишут потом гнилые интеллигенты из Историко-архивной академии, факультет книжных червей. Слышите, как лектор вещает с кафедры:
«Неизвестный автор так называемых „Стожаровых таблиц“ не только чудесным образом знаком с творчеством Чернышевского, но и позволяет себе иронически отзываться о далеких своих потомках, то есть о нас с вами»…
Хэлло, потомки! (Надеюсь, вы уловили презрительную интонацию.) Хорошо вам, потомкам, баночное пивко потягивать и по ящику MTV наблюдать. А у меня тут новая жизнь. Farewell[8] теперь «блэк лэйбелам», и траве-муравке, и курсу бакса[9], и цветным кондомам. Hasta la vista, baby! I’ll never be back.
Мой новый друг Лито (это парень из местных, тут снисхождение нужно) говорит, что я волшебник. Он хоть и слепой, а берестяные резы[10] понимает — пальцем по строке проводит, и получается быстрее, чем глазами. «Знаки у тебя на бересте неземные, говорит. От них, мол, даже пальцу жарко читать». Я ему популярно вставил коленом и объясняю: «Ты, гоблин, не пытайся умные слова произносить. Я тебе, тормозу, не волшебник и не шаман, а старший товарищ, накачанный эрудицией. Учись, пока я добрый: это не знаки, а кириллица. Великая и могучая, как русский язык. Кириллица — это… ну, как бы такая важная опция[11]… ее используют белые люди — красивые и богатые — вместо алфавита. Вы тут, варвары, еще не доросли до такой крутизны». «Научи, — говорит, — знаки резать по-вашему, мне, дураку, понравилось». Ага, щазз. Сам какому-то локальному кумиру молится, поганец, жертву ему притаранил сегодня в полдень — и подавай тут же русскую азбуку! Еще предпосылки недозрели. У вас существует своя аборигенская клинопись, крючковатая — вот и пользуйся ею.
Угу. В мозги потомков я загрузил уже килобайт[12] триста, а все мимо темы. Мысли вязнут, как яровийский[13] ковш в медовухе, и в головной конечности гулко, как в колоколе. Йес-с-с! Колокол вспомнился.
Разумеется, мы его нашли — это ясно, как пень. Он (то есть не пень, а колокол) лежал на складе — в той самой заброшенной церкви, колокольню которой мы мечтали использовать в своих целях. Тракторный ковбой Серега с трудом объяснил, что гремливая железка сохнет тут без здорового секса уже второй месяц и что можно бы заместо нее мешки с комбикормом поставить, да нельзя: музейный очкарик велел беречь от отца Андроника. Мы стали Сереге всячески объяснять обстановку, как умели, Авторитет очкарика, и верно, неглубоко сидел внутри Сереги, и уже на второй пол-литре пелена спала с его глаз. Он явственно ощутил, что мы-то и есть его пожизненные друзья, и чтобы забирали свой колокольчик немедля, раз уж нам так понравился, а что музейные от него, от Сереги, и слова доброго не дождутся, потому что голова у них не по-нашему, не по-русски подвешена. Мы пытались оторвать Серегу от идеи немедля, по дружбе затащить колокол наверх, под полуразбитый купол колокольни, но Серегу тянуло на экшн[14], он хотел действовать, и никто не устоял на его пути. Совершенно фантастическим образом (иначе говоря, по пьяному делу) колокол был «здынут» наверх и остался в приподнятом состоянии до утра — закрепить язык, и вперед, и согнутся шведы.
Не скрою: меня слегка занимает, как четырем измученным студентам и одному здоровому, но напрочь нетрезвому трактормену удалось затащить 20 пудов серебра на высоту четвертого этажа[15]. Гусеничные колеи на земле, обнаруженные поутру, натягивают на мысль, что в какой-то связи с колоколом был пользован Серегин трактор — однако троса либо других инженерных фенек[16] (типа блока или направляющих) не сохранилось.
Frankly speaking[17], до меня доехал глубинный смысл свершившегося только наутро, когда, оскользаясь с бодуна на прогнивших ступенях, мы поднялись наверх, и Данила, мистическим образом удерживаясь под куполом на одной руке, продел крюк языка в петлю под самым колокольным сводом. Зеленый и грязный, как кусок отрыжки (очевидно, мы его изрядно потаскали по почве, прежде чем «здынуть» на место), он был… серебряным. То есть до неприличия. Сковырнешь пальчиком кусок грязи килограмма в три, а под ним — резкая и яркая грань литья: какая-нибудь буковка или херувим о шести крылах. Под слоями осадков он был маленьким и аккуратным; огромный бронзовый язык, унятый с другого колокола, был ему явно велик — мы с ужасом ожидали удара: а что, если не сработает? Только Леха отодрал ракушечник с самого верху и — отпрянул с нездоровым лицом (прочитал что-то?). Сказал жутковато: «Сработает». Помню, ветер гуднул внутри, грозно качнул язык, и мы заорали на Стеньку: «Держи!», а он, чуть не зажмурившись, ухватил ржавую веревку языка и зубами скрипнул: «Ну, братцы, хотите — верьте, хотите — нет»…
