Лев Соколов - Своя радуга
– Готов ли? – Спросил голос.
– Вестник, обожди… – Попросил Дманя.
– Что?
– Неправду я в этом какаую-то чую. Разве можно теперь мне… Разве можно мертвому мою живую Малушу любить? Разве по правде так?
– Ты ведь не совсем мертвый Сбышко. – Ласково сказал голос. – Ты сейчас на границе жизни и смерти. По воле богов не даю я угаснуть в тебе чудесной искре живого огня. Ради жизни, ради Рода продолжишь ты свою кровь с любимой. Она вырастет твоих детей, а когда придет ей срок, ты встретишь её на зеленых небесах. Что же в том неправедного Сбышко?
– Вроде и верно, вестник… – Почесал голову Дманя. – Ничего. Только… Смогу ли исполнить мужское?
– Сможешь Сбышко. – Уверенно ответил голос. – Твое тело для меня как для кузнеца железная крица. Я про него все ведаю. Я держу его в домне жизни, не даю ни остынуть ни перекалиться. Все ты исполнишь как надобно. И у Малуши нужные дни. Я вестник. Я все ведаю!
– Я ведь напугаю её… Она увидит рану! – Сбышко поднес руку туда, где уязвило его копье. Но раны на голове не было.
– Нет у тебя раны, Сбышко. Я соткал её в целое, как опытная мастерица сплетает ткань. Не тревожься. Ты будешь выглядеть как она привыкла. Может только будешь бледным. Но ночью она это и не заметит заметит.
– Я должен прийти к ней ночью? – Встревожился Дманя. – Ночь время нечистых дел. Разве богам не пристало творить своих дел на ясном свету?
– И ночь, и день, – все от богов, Сбышко. – Важно скзал голос. – Ночью ты придешь для того, чтоб не видели тебя другие люди. Кто сейчас знает, успел ты заронить при жизни семя в Малушу, или нет? Если появится у ней твои дети, это не вызовет пересудов.
– Так ведь Малуша расскажет…
– Не расскажет. Я ей явлюсь, и на то от богов положу строгий запрет.
– Вестник. Не обмани меня. – Затряс головой Дманя. – Дивно мне и тревожно. Я ведь не обратился в ночную нечисть? Не стал упырем?
– Почто у тебя такие мысли, Сбышко?
– Оттого что после смерти душа должна расправлять крылья, и говорят, необыковенную легкость испытывает человек, а я в своем теле как чужой. Оттого что посылаешь меня ночью к Малуше, как вора.
– Не тревожь дущу сомнением, – ласково увещевал голос. – Пошто ночью тебя посылаю, уже сказал. Легкость к тебе придет, когда умрешь окончательно, и я понесу тебя через все девять зеленых небес. А что не упырь, – то ты сам увидишь утром. Тебе ведь еще целый день идти до тайной ухоронке на болоте, как раз к ночи дойдешь. Ты же сам знаешь, по свету упыри не ходят. Иди! Когда придешь к вашему тайному стану, я провожу тебя к Малуше, так чтобы ты не встретил других.
– Хорошо. Пойду. А… что потом?
– Потом попрощайся с ней и уходи.
– Куда?
– Болото рядом, Сбышко. Туда положи свое тело. А дух твой я вознесу к хрустальному небесному своду.
– Обещай мне что мое тело не останется бродить рядом с нашим станом и вредить живым! – Взмолился Дманя.
– Обещаю, Сбышко. – Самым доверительным голосом пообещал вестник. – Верь мне. Тело твое сейчас живет только моей силой, по веление богов. Как только ты исполнишь, что должен, оно возвратится к покою. Ну, иди же! Иди за мной! Я сам поведу тебя.
И Дманя пошел, неловко перебирая ногами. Спотыкаясь о лежащие тела, и распугивая воронье. Не ощущая привычной легкости молодого тела, но зато чуя в себе иную силу, которая позволяла ему идти вовсе без устали. Сердце тяжело и глухо, но очень ритмично гнало его кровь. И он спешил, пробираясь за сотканным из сияния шаром, похожим на разгоревшийся болотный огонь. Вестник указывал ему светом путь. Вестник ободрял его, отпугивал с его пути животных, внезапно ощущавших своими чуткими ушами пугавший их низкий звук, который для людей был вовсе неслышим. Вестник был доволенн. Все шло как надо. Накладки у него случались релко. Из этих накладок, правда, и родились со временем легенды о женах, что заклинали мужчин вернутся с войны что бы не случилось, и о мертвых воинах, что приезжают за суженными по ночам на черных конях пыхающих из нохдрей адским жаром, и увозят девушек, дабы положить с собой в гостепримино распахнутую могилу. Подобные сказания были у многих народов. Вестник не делал различий по племенам…
Коня у Дмани не было. Вид у него в разодранной грязной рубахе вряд ли бы сподвиг какого-нибудь поэта галантного века на вдохновенную и страшную балладу. Но людская молва все родит, дай только время. А пока он все ближе и ближе подбирался к своей цели. На следующую ночь неутомимый Дманя подобрался к укромному месту на болоте, где оставшиеся в живых езеряне прятались от захватчиков. Дманя не хотел предстать перед Малушей в неухоженном виде, не хотел чтобы она запомнила его в грязи. Как мог он отмылся в болотной лужице. Одна часть вестника вела Дманю. Другая, на этот раз не сияя, а будучи почти невидимой под ночным покровом разбудила Малушу, и волей богов велела ей незаметно выйти из лагеря. Там перед ней замерцал болотный огонек, Он и вывел её к суженному. Что говорил Дманя Малуше, какие слова она ему отвечала, как они прощались, зная что видятся в последний раз, – это мы опустим. Скажем только, что Дманя и Малуша под луной свое обещание выполнили. Когда же они попрощались, и наконец смогли расстаться, тусклый болотный огонек отвел Малушу обратно в лагерь. Здесь та часть вестника, что вела Малушу навсегда оставила её. Конечо Малуша могла умереть не успев родить ребенка, если например сидение езерян на болоте слишком продлилось бы, и она захворала. Могло с ней случится что-то плохое и позже, когда остатки племени все-таки выйдут, и начнут жить под обрами. Но это было уже вне пределов сферы ответственности вестника. Свое дело он выполнил.
А Дманя все шел, и шел, заходя все глубже в ночное болото. Как назло, отчего-то ему долго везло. И он заходил все дальше в гиблое место, упрямо перебирая ногами по булькающим газами кочкам. Он чувствовал в себе какую-то смутную тревогу. Для себя он объяснял ей тем, что боится – как бы, когда отлелит душа, не осталось его тело бродить бездушным ночным упырем. Поэтому он шел, пока не начал погружаться, и уже наконец без возможности двинуться стал проваливаться в душную болотную жижу. Когда парящий над ним вестник понял, что человек тонет необратимо, он подбодрил Дманю тем, что сейчас отнесет его душу к богам, а потом прекратил свое на него свое влияние. Тело Дмани вновь обмерло, а его дух… Куда отправился он, и вообще отправился ли куда, вестнику было неизвестно. Этот вопрос тоже был за пределами его обязанностей и знаний. Только булькнули над черным болотом последние пузыри… Вестник взвился в ночное небо.
Сопроводив Дманю в болото, Вестник просто позаботился о том, чтобы убрать тело и не допустить вокруг Малуши пересудов. Но по крайней мере свое обещание, что Дманя не будет ходить упырем, шар выполнил. А вот когда шар говорил, что является вестником от Дманиных богов, – он конечно лгал.
***
Пролог второй.
1237-й. Межислав.
Кружится снег, падает, оседает ласково на землю белую. Ей, земле, рассвет с неба с каждым мигом белизны добавляет. То далекое солнце шлет свою утреннюю весть; сперва занимается с краю неба заря пурпурная, потом от каждой вещи тени длинные растут, а скоро и ясный день золотом над полем разовьется… Стих острый ветер. Снежинки парят на землей, как ангелы на крылах, и покрывая землю, пытаются сокрыть людские дела, чтобы глядя на них не плакал Бог.
На большом крутом холме, присев на край саней-розвальней, сидит молодой воин. Звать его Межиславом. А по-тайному, по крестильному имени, он Семен, но да о том, как и положено, мало кто ведает. Сидит Межислав, отложил в сторону щит железом окованный, отложил острый топор, ножны с мечом, поудобнее на живот устроил. Тих и задумчив, о своем думает. Лишь иногда шевельнется, чтобы стряхнуть снег, сединой оседающий на ощипанную короткую бородку, да поведет размять могучие плечи. Накинутый для тепла поверх чешуйчатого пансиря тяжелый овчинный полушубок, давит, вместе с весом доспеха купно спину гнет. Если бы не теплая поддоспешная фофудья, глядишь до синяков бы плечи промяло. И снять бы, да нельзя…
Смотрит Межислав на поле, покрытое припорошенными снегом людскими телами. А мысли его бегут вдаль по годам. В прошлое. Когда все что должно сделано, и остается только ждать, тогда память сама свою книгу открывает. И листая страницы без твоего спроса, останавливается на тех, где записано для тебя самое важное.
***
Вот видит себя Межислав, еще унным отроком молодшей дружины князя Юрия Ингваревича. Князь по совету бояр, впервые взял Межислава сопровождать себя на княжий выход. Это сейчас зима поля укутала, месяц студень землю морозом оковал, а тогда… Тогда ярилась весна. Солнце теплом ласкало, черные леса оделись смарагдовой зеленью, красные новыми иголочками опушки помолодили. Память все хранит, а главное хранит – гордость. Едет князь во главе поезда, выступают за ним бояре, – нарочитые мужи, узорочье рязанское! Мало их, да зато каковы! Кони под ними борзы да люты, прочной уздой, дружбой со всадниками смирены. Стучат по дороге копыта. Наборная упряжь перезвонцем серебряных решм звенит, с конских оголовий малиновым рокотом по округе разливается. Шпоры-остроги с сапогов звонкими голосочками подпевают. Убраны кони черпаками бархатными. Седла под боярами вызолочены, стремена высеребряны. Бояре все статны, вытянули ноги в стременах, спинами в такт конскому шагу качают. Сами ряжены в атлабас да бархат, всеми цветами как радуга одежа цветет! Пояса отделаны златом да басемным серебром, блестят украсы, перстни персты обвили. Сам князь впереди как красно солнце сияет! Сапоги на нем сафьяна червчатого, штаны бархата таусиннного, кафтан такни аксамитовой, да по той ткани канитель золотой да серебряной нитью бежит, затейливым узором меж собой встречается!
Чествуют люди князя Юрия Ингваревича, да не за украсную одежу, а за то как он себя в делах показал. Отец князя Юрия держит свой удельный стол в городе Новогороде на Остере. Сыну же дал он небольшой городок, чтоб набивал тот руки на бразды. Крепко взял малый свой городок Юрий Ингваревич. Люди им довольны, дружину он себе подобрал малую, но сильную. Казалось бы, не велик по богатству и уделу князь, а люди к нему охотно идут. Такого князя хоть на великий стол! Встречные, хоть по дороге идут, хоть на полях работу трудят, приветствуют князя с дружиною. Поздорову княже! Славен будь, Юрий Ингваревич, надежа и опора земли рязанской!
Сам же Межислав, по чину и заслугам, в самом хвосте княжьего поезда едет. Черпак у него простой, узда не наборная, седло не золоченное, сам в одежу обиннного сукна одет. Да и зовут его все на княжьем дворе еще не по имени да отцу, не Межиславом Гаяновичем, и даже не просто Межиславом, а уж совсем просто – Мешко. Однако ж, не в обиде на людей Межислав. Время придет, и он себя проявит, подвигами украсится, славой увьется, не хуже чем сам могучий Добрыня злат-пояс, о котором всякий малец правдивые сказки и завиральные байки знает. К тем подвигам и последуют дорогие одежды да украшения…
А меж тем князь Юрий, после того как прошел Мешко все испытания, да клятву-роту принес, самые дорогие подарки ему уже сделал: Поигрывает под Мешко даренный князем конь, имя ему Мешко дал – Воронец. Косит ярым зраком, радуется весне. Статный, в бабках облый, стегнами фигурный, нозьми тонкий, – конь-огонь! Бежит-земля дрожит, резвый как ветер вольный! Помучился с ним Мешко, необъезженным ему достался Воронец, – другими непорченным, но и неученым. Под себя коня сам устраивал. Не сразу смирил его к себе, где стальными браздами, а где заботой и лаской. Теперь уж бразды для правления Воронцом не нужны, правит Мешко коня одними только ногами, оставляя руки свободными для боя, как русскому вершнику и достоит. Теперь уже сам его ждет в стойле Воронец, тоскует и встречает теплыми губами в поисках хлебного подарка. Ждет Воронец, когда выведет его Мешко в чисто поле, где они стрелой поскачут, обоим им это любо…
А на каждый Воронца шаг, другой княжий подарок о себе напоминает. Висит на перевязи у Мешко даренный князем меч, ножнами по бедре друг верный похлопывает. Даже в княжьей дружине не каждый из молодших меч имеет. Старшие княжьи мужи – все при мечах, а унные многие только топорком пробавляются. Пожаловал Юрий Ингваревич Мешко меч, как увидел его во дворе, где тот с другими унными ратной игрой силу мерил. Стоял на мечах сперва против одного, потом против двух, а потом и против троих сразу. В оконцовке же встал Мешко против дядьки Годуна. Годун – Мешко наставник. Он его приметил, он за него князя попросил в дружину взять, он за него перед князем и отвечает. Мешко, когда его Годун проезжая по княжьим делам приметил, уже превзошел возраст, до которого в дружинное обучение берут. Железо куют пока горячо – человека правят пока детство гибко. Но Годун Мешко приметил, и Князь не отказал, разве что тиун-управитель деревенский был против – уж очень не хотелось терять сироту-пастуха. Пошли годы учебы, чтоб выковать из птенца-глуздыря княжьего мужа…
И вот Годун, поглядев как его воспитанник мечом работает, решил сам против него встать, даром что князь был на дворе. Что там себе думал Годун? Поставить на место зарвавшегося парня, что один трех унных из игры выбил, – мол попробуй как теперь над боярином похохочи. Или ж наоборот, – учуял добрый случай выставить перед князем своего питомца? Того никто не знает. Годун – молчальник великий. Лишнего не скажет, суетного движения не сделает, оттого и прозван Годун – годить любит, не торопится, медленный. Это кроме тех случаев, когда берет в руку меч. Тогда за Годуном и из старшей дружины мало кто поспевает… А уж Мешко тяжелую дядькину руку лучше всех знал, и враз посерьезнел.
Сошлись с глухим стуком мечи-болванки затупленные, закрутились, заходили лазейки отыскивая. Годун рубит, что твой осадный стенобой долбит, острием разит – как ядовитый змей в атаку мечется. Мешко от каждого удара отваливается, как лодья от могучей волны в борт, но уступать – уж нет! Решил, уперся. Рыскает Мешко вокруг спокойного Годуна как быстрый гепард-пардус перед могучим туром-быком. Так и сяк пробует достать. А дядька Годун перед ним, что отражение луны в спокойном озере: – лежит никуда не бежит, а решил в руку взять, так разбилась гладь, и луны не видать. Вроде рядом, а не достанешь… Везде сталь на сталь наталкивается. Еще хуже, когда сталь бьет только на воздух, – был Годун, а уже не здесь, пролетай соколик, тщись остановить меч на замахе. Взмок Мешко, фофудья потом пропиталась, движенья сковала, чуть не хлюпает. Времени счет потерял, двор не видит. Только Годун перед ним, как тяжкий морок, меч годунов злой птицей порхает. Устал Мешко. И когда устал, провел таки Годун к нему свой меч нежданную тропой, из ниоткуда тот вылез, и в поддых Мешко ткнул. На этом Мешко выпустил воздух и оземь стек. Как маленько прочухался, почувствовал тяжелый холодок стали лежит сзади на шее.
Был бы бой настоящий – слететь голове с плеч…
Хотел Годун охолонить молодшего? Или князю и дружине показать? Или то и другое вместе? А так и так вышло: похвалили дружинники Годуна, старого могуту-полянина. Похвалили и его молодшего, – долго стоял, крепко держался Молод, а уже на мечах не из последних. Добрый будет княжий муж! Попросили старые дружинники князя за меч для Мешко. Подумал князь, подозвал слугу-шесника, сказал ему что-то. Убежал шесник, вернулся, сверток князю отдал. Подозвал Юрий Ингваревич Мешко, сверток развернул, да вручил меч.
– Бери отрок. Носи Мешко так, чтоб никто не сказал, будто княжий дар втуне пропал. Обнажай за князя своего, за дело правое.
