Олег Радзинский - Агафонкин и Время
Еще засветло он позвал сенную девушку Варю – сказать, что ложится спать. Агафонкин решил взять Тропу назад утром, на свежую голову. Он не хотел лишать себя удовольствия сна в Удольном: мягкая перина, пенье птиц поутру и Варины ласки.
Утром он не стал завтракать, просмотрел Тропу еще раз и быстро, без приключений, вернулся в Москву 2013 года. Так что если быть педантом, последний раз Агафонкин и вправду ел сто пятьдесят лет назад.
Он, однако, не хотел быть педантом. Он хотел есть.
Одеяльце в детской коляске, стоящей на лестничной клетке в углу рядом с железной дверью Квартиры, было скомкано, словно бросили второпях. Агафонкин расправил его, перед тем как войти в просторную темную прихожую Квартиры, с плотным воздухом обжито́го пространства, пахнущую старой обувью и яичницей (а подчас и сладким можжевельником), и замер, оцепенев от увиденного.
Прямо на него плыла небольших размеров, но как-то недобро выглядящая акула. Агафонкин увернулся от раскрытой пасти с четырьмя рядами треугольных зубов, и акула, промахнувшись, выплыла на лестничную клетку, удивленно повиснув над колодцем стремящегося вниз пролета. Рядом с верхним острым плавником акулы, по одному с каждой стороны серо-металлического гладкого туловища, болтались два львиных хвоста с рыжими кисточками. Хвосты были украшены пышными, аккуратно повязанными оранжевыми бантами. Агафонкин закрыл за акулой дверь и оглянулся.
Он стоял на морском дне. Вода, светлая от песка, чуть колыхалась вокруг Агафонкина, переливаясь стаями мелких рыб. Рыбы проплывали сквозь Агафонкина и исчезали в оклеенных выцветшими обоями стенах. Абстрактно-геометрический рисунок обоев на глазах преобразился в трехмерный лабиринт, прячущий в изгибах маленьких крабиков и длинных скользких мурен. Мурены шипели на Агафонкина, недовольные его появлением в их пространстве. Одна мурена метнулась к нему, и Агафонкин инстинктивно отшатнулся. Мурена засмеялась узким ртом-щелью и показала Агафонкину разделенный на три части язык-жало. Ее хриплый смех встревожил бесцельно снующих вокруг рыбок, и они заметались, окружив Агафонкина верчением, кружением и хаотическим беспокойством малых разноцветных форм. Агафонкину стало смешно и немного стыдно за свой страх.
“Ах, Мансур-Мансур, – подумал Агафонкин, – что же я не привыкну никак”.
Только он это подумал, как море пропало, и прихожая стала съеживаться, сдвигаться к центру, стараясь свернуться, словно Большой взрыв, в обратном направлении. Стены прихожей из геометрически-обойных стали каменными, с выступающими кусками необработанного гранита, и устремились на Агафонкина, угрожая раздавить. С камнем нельзя договориться: он слишком тверд для компромиссов.
Морское песчаное дно, на котором стоял Агафонкин, исчезло, и под ним разверзлась темная пустота вакуумного, почти космического свойства. Агафонкин повис в соткавшемся из быстро редевшего воздуха ничто. Каменные выступы, ощетинившись быстро прорастающими из них железными острыми кольями, сдвигались к центру, грозя Агафонкину неминуемой гибелью – быть сначала проткнутым, а затем раздавленным. Но Агафонкин не боялся; он вздохнул и поискал глазами домашние тапочки: ноги устали в офицерских сапогах кавалерийского фасона времен Первой Крымской войны.
Стены, надвигавшиеся на Агафонкина, остановились, расстроенные его нечувствительностью к предлагаемым миражам. Один из гранитных выступов разгладился и превратился в старопокрашенную дверь. Дверь открылась, и в проеме показалось скуластое, плохо побритое лицо Митька. Перед глазами Агафонкина словно продернули жидкую марлю, и прихожая снова стала прихожей. В ее полутьме лопались остатки галлюцинаций – пузырьки рыбок, узкоротых мурен и каких-то странных морских членистоногих, поросших мелкой травой. Интервенция сворачивалась, отступив перед Митьком и его неспособностью отделять магическое от реального.
Тапочки оказались на месте – под большим стулом с просиженным сиденьем, ждали Агафонкина, свидетели быстро наступающей нормальности окружающего. Агафонкин сел на стул и принялся стаскивать сапоги.
– Алеша, – Митек кивнул, но улыбаться не стал, – голодный?
– Голодный. – Агафонкин кивнул на крутящуюся в районе колен акулью морду, растерянно щелкавшую зубами, пытаясь компенсировать вялой агрессией растаявшее туловище: – Давно он?
– Мансур-то? – спросил Митек. – Да со вчерашнего дня запил. Не усмотрел я, Алеша; он из Квартиры вышел, мужиков у ларька нашел, показал им Париж или что еще, раззабавил, они ему и купили… Всю ночь, видать, пил у себя в комнате: я под утро проснулся, а вокруг – пустыня. Пески, барханы, чисто – будто подметено. Но пустыня не наша, а вроде космическая: голо так, просторно, и цвета все отдельно, без теней. Население местное – ящерицы типа варанов, но пушистые, как белки. И по-русски хорошо говорили.
Мансур запивал раз, бывало два в месяц, не чаще, и в запое наполнял Квартиру видениями. Наполнял он видениями, понятно, не Квартиру, а умы ее обитателей, хотя полной ясности по этому вопросу не существовало: Матвей Никанорович часто спорил с навещавшим Квартиру математиком и астрологом Платоном Тер-Меликяном, являются мансуровские интервенции галлюцинациями или Мансур изменяет ткань повседневной реальности. В пользу последнего говорил тот факт, что мансуровские миражи пропадали не полностью, сразу, в один миг, а оставались в Квартире подолгу, тая постепенно и нехотя. Часто после мансуровских запоев по Квартире несколько дней слонялись какие-нибудь неприкаянные монстры – полуптицы-полуовцы, выпрашивая что-то у Митька на неслыханных никем языках, и стояли посреди большой комнаты никуда не ведущие обвалившиеся мосты со скачущими по ним клочками рыцарей, мешавших Матвею Никаноровичу своей возней смотреть телевизор. Митек пытался кормить монструозных созданий бородинским хлебом, но те печалились и расстроенно становились ничем.
Однажды Мансур выпил с местными алкашами что-то жидко-техническое, и Квартира на несколько дней превратилась в поле боя громадных роботов, оснащенных фантастическим оружием будущего. Бой шел несколько дней, нарушая привычную тишину и тревожа размышления Матвея Никаноровича о сути априорных форм восприятия в трудах Иммануила Канта. Мансур отказывался остановить интервенцию, уверяя, что он “только начал, а дальше они сами”, и война роботов продолжалась в Квартире почти неделю, постепенно сходя на нет без видимых для участников результатов, как часто случается с войнами и за пределами галлюцинаций.
Когда роботы, наконец, потаяли, испарившись в напоенный насилием и ионным облучением воздух Квартиры, Агафонкин спросил у Мансура, кто победил. “Победила дружба”, – уверенно и скоро ответил Мансур и попросил у Агафонкина денег на похмелье. Агафонкин отказал, не обращая внимания на угрозы превратить Агафонкина в мокрицу и навеки поселить под раковиной в кухне. “Подумай хорошо, Алеша, – не унимался Мансур, – ведь целый век будешь жить мокрицей – ни баб тебе, ни выпивки – что за радость? А так дал пятьсот рублей, и мне хорошо, и тебе покойно”. Агафонкин согласился с логикой мансуровских рассуждений, но денег не дал: трезвый тот был не опасен.
“И зачем мы его держим в Квартире? – в очередной раз подумал Агафонкин, проходя на кухню. – Пользы от него никакой, одни беспокойства”.
Он заглянул в гостиную, где стояли большой старый диван не вполне определенного цвета, овальный полированный стол с тремя задвинутыми под него стульями и четвертым у стены и детский манеж. Манеж был пуст, за исключением лежавшей в нем книги Ницше “Über das Pathos der Wahrheit”. “О пафосе истины”, – мысленно перевел Агафонкин. – Зачем он читает? Ему и так все известно”.
Агафонкин посмотрел на задумчивого годовалого младенца в золотистого цвета ползунках, сидящего на диване с бутылочкой детского питания, и поздоровался:
– Здравствуйте, Матвей Никанорович. Приятного аппетита.
Младенец взглянул на Агафонкина без любопытства, сделал большой глоток и икнул. Агафонкин подождал: поворачиваться и уходить во время беседы со старшими было невежливо. “Так беседы-то и нет”, – подумал Агафонкин и уже было собрался уйти, когда младенец, перестав икать, посмотрел на него светло-желтыми глазами.
– Интересно, – несколько недовольно, словно ничего интересного на самом деле не было, произнес Матвей Никанорович. – В Швейцарии на Большом адронном коллайдере сегодня произошел прорыв в изучении кварк-глюонной плазмы.
– Да что вы, Матвей Никанорович! – неискренне удивился Агафонкин. – Вот ведь как, надо же…
– Большое дело, Алеша, – вздохнул Матвей Никанорович. – У них утром при неупругом столкновении двух ядер на ультрарелятивистских скоростях на короткое время образовался – хотя затем, правда, сразу распался – плотный комок ядерного вещества. Итальянский физик Анжелли правильно интерпретировал подобную динамику как переход материи в состояние кварк-глюонной плазмы. Умница, – добавил Матвей Никанорович после недолгого молчания. – Теперь статью напишет.
