Александр Белый - Рождение державы
Сейчас же в отместку за нападение в новогоднюю ночь турецко-татарского войска на Сечь пан кошевой атаман Сечи Запорожской Иван Серко водил сводное войско на разор Бахчисарая.
Гнежинский полк официально не участвовал в войне, но под предводительством Якима Каширского собралось под три сотни охочих, в том числе и молодой казак полка – Михайло (в поход пошел с разрешения отца, конечно). Он даже искупался по уши в воде при переходе через Сиваш, чем заслужил уважительный кивок от старого заслуженного казарлюги пана Степана Вырвиоко.
Вот здесь повеселились, да! Одних рабов освободили до ста тысяч, многие из них пожелали осесть на землях освободителей, в том числе и на землях у Кашир. Около трети домов Бахчисарая были греческие, и когда казаки в них врывались, очень часто забывали обратить внимание на православные молитвы хозяев. Были уверены: если живешь в мире с нашими врагами, значит, и сам заслуживаешь их участи.
Несмотря на то что Михайло получил два разрыва кольчужки, а также стрелу, влетевшую на излете в ягодицу с левой стороны, и резаную, но, хвала Богу, неглубокую рану правого бедра, он был счастлив. И добычу взяли знатную, старшина не один день делила. Отец даже отправил пана Андрея Собакевича, родного брата своей нынешней супруги, вперед – на целых семь дней раньше, со всеми вызволенными из татарского рабства хлопами, пожелавшими закрепиться на землях Каширских, и дюжиной возов добра и военных трофеев. Пусть там жена распорядится и встречает хозяина. А им придется подождать окончательного расчета среди генеральной старшины.
И вот разборки закончились, серебро распределили по седельным сумкам, и ставка кошевого атамана – городок на острове Чертомлык – давно осталась позади.
Пошли родные места, и казачьи обозы по пути следования друг за другом сворачивали в свои поместья и хутора. Наконец свернул в свои Черныши сосед пан Чернышевский. С ними остался лишь десяток ближних казаков, сопровождавших пана полкового писаря в родовое гнездо.
Шли налегке, с заводными лошадьми да полудюжиной вьючных. Через версту должны были показаться река Каменка и лесок, там уже начинались их фамильные земли.
Да, Михайло в походе неплохо прибарахлился. Не то чтобы он из дома выехал оборванцем, нет, он и тогда выглядел богато и достойно, все же боярич древнего княжеского рода. Но такого жупана и оружия, которое стоит целой деревни вместе с душами посполитых, у него еще не было. Главное, когда смотрели на него, всем становилось понятно, что перед ними удачливый казак, а все это добро взято в бою лично. Ибо нельзя красоваться в добытом чужими руками, иначе будет урон чести и загнобят собственные братья-товарищи.
Михайло улыбнулся про себя, вспоминая, как проезжал через Черкассы и Гнежин, а встречные молоденькие казачки показывали пальцами и громко шушукались:
– Глянь, глянь, какой молодой Каширенко казак гарный, – ясно, что все женщины удачливых любят.
Душа Михайлы от подобных слов и женского внимания переполнялась радостными чувствами. Ему хотелось выхватить сабельку, дать Чайке шенкелей и опять устремиться рубить головы копченым. А женский пол он полюбить успел не единожды и неоднократно. Но жениться совершенно не хотелось, и Любка Чернышевская ему не очень нравилась – слишком малая, конопатая и худая. Да куда денешься, если родители – закадычные друзья – просватали их с ее рождения. Но ничего, дворовые девки его давно всему обучили – Любка как попадет ему в руки, так после этого быстренько округлится. Ну и свадьба только через год, ей как раз исполнится четырнадцать с половиной. Михайло все-таки надеялся, что к этому времени она немного похорошеет.
Вот и лесок на берегу быстрой и глубокой Каменки. Командовавший казаками дед Опанас завернул караван в подлесок к месту обычной стоянки. Сегодня придется переночевать здесь, а завтра выйдут с рассветом и, глядишь, к обеду будут дома.
Вдруг раздался раскат грома. Неведомая сила ударила Михайлу в спину, вынесла из седла и зашвырнула в кустарник. Больно приложившись головой о землю, он, потеряв сознание, скатился вниз, к берегу, под широкие листья лопухов и папоротника.
Очнулся со связанными руками и ногами и торчащей во рту тряпкой. Сверху был прикидан ветками и листьями.
– Эй! Кто будет рыться во вьюках и седельных сумках, руки отрублю, – услышал знакомый голос, – серебра вам пан отсыпал достаточно, да и все, что в кошелях, – ваше. Боярича так и не нашли?
– Нет, пан Вацек. Да мы все видели: после выстрела он в реку свалился и утоп. Течение его давно к Десне утащило.
– Жалко сабельку, – послышался голос Вацека, старшего пахолка собаки Собакевича.
– Там и жупан знатный, – раздался чей-то новый голос.
– Какой жупан?! Недоставало, чтобы где-то выплыл чей-то жупан. А ну, быстро все одежки в костер! Трупы – в Каменку, а дальше – как пан сказал: ты, Мыкола, вместе с Яцеком везешь все оружие на Литву, кому продать – знаешь.
– Знаю, пан Вацек.
– А ты, Федька, берешь троих своих посипак и гонишь всех строевых лошадей на Московию. Сдашь нашему лошаднику. И смотрите мне, зажилите хоть один талер, хоть одну деньгу или сбежите – пеняйте на себя, ваши семьи пойдут в рабство, и, как наш пан говорит, мир невелик, все друг друга знают, мы с вами обязательно встретимся.
– Да шо вы, пан Вацек, да как можно, пан Вацек, – зашумели голоса.
«Это точно, – подумал Михайло, – рано или поздно выпутаюсь и обязательно встретимся. Кишки выпущу всем, а братца моей мачехи повешу. Нет, разопну на воротах. Нет, посажу на кол…»
Через некоторое время стук множества копыт стал удаляться, все затихло, вечер превратился в ночь, и он уснул.
Тело занемело, голова болела, поэтому проснулся Михайло уже привязанным, лежа на крупе чужого коня. Так и путешествовали через перелески и овраги и, обойдя Черкассы стороной, через трое суток вышли к переправе через Днепр.
Есть не давали, только пить, зато он узнал, что жизни своей обязан висевшему на спине мушкету, который остановил пулю, а также своей дамасской сабельке и обшитому золотом жупану. Сколько за жупан можно выручить, они не знали, но кровянить его не хотели, а вот за сабельку были уверены – любой торговец серебро по весу отсыпет. А когда увидели бессознательного, но живого казака, то вспомнили, что даже смерд два талера стоит. С учетом того, что пан уже выплатил каждому по пять монет за выполненную работу, подлецы очень даже надеялись на дополнительный гешефт.
Продали его Ток-мирзе, предводителю банды людоловов, которые прятались в оврагах у Большой балки, за три монеты без права на выкуп. Сабелька потянула почти на три фунта серебра, но сторговались всего на половину – двадцать две монеты, а за жупан заплатили восемь. «Продешевили, этот жупан по весу серебра продавать надо, а за сабельку – и злато не грех заплатить, – злорадно подумал Михайло и вспомнил, что пропадали, бывало, молодые красивые девки и здоровые, крепкие селяне, – так вот куда они могли пропасть! Ладно, доберусь до вас, собаки Собакевича, и будете жрать собственные потроха».
Михайло к пятнадцати годам не только получил хорошее военное образование, по приглашению отца его также обучали квалифицированные учителя – математике, алхимии и словесности. Наряду с обязательными – московским, белорусским и украинским диалектами славянского языка, а также польским, шведским и турецким языками, которые изучал с пяти лет и коими владел в совершенстве, – неплохо знал и крымско-татарское тюркское наречие. Поэтому все, о чем копченые говорили, понимал прекрасно.
К вечеру на стоянку притащили еще одного казака, который был вдупель пьян, и приковали к общей цепи, на которой уже сидели восемнадцать человек. Это был последний пленник. Еще до рассвета их загнали на плот и переправили через Днепр.
Первые два дня все пленники без исключения отведали нагаек, татары гнали их вперед, чтобы отойти как можно дальше в степь от возможного преследования.
Все прочие дни тянулись монотонно и уныло, народ, звеня цепями, все дальше и дальше шагал по пыльной, подгоревшей на августовском солнце степи. Банды, подобные этой, не ходили в военные походы. Это были шакалы и отщепенцы, которых не любили даже собственные родичи. Но Ток-мирза держал людей в строгости, поэтому в дороге девок никто не насильничал, и пленников голодом не морили – баландой кормили несытно, но нормально.
Михайло и второй казак, которого звали пан Иван Заремба, были обуты в добротные сапоги, поэтому дорога физически их не тяготила, в отличие от селян, шагавших по присохшей полыни, многие из них были совсем без обувки. Впрочем, ходить босиком они привыкли. Чумаки, например, ездили в Крым за солью только босыми.
Пан Иван, как выяснилось, был вдовцом. Пару лет назад удачно выдал двух своих дочерей замуж и с тех пор жил как перекати-поле – то в сечевом курене, то в шинке.
