Тимур Максютов - Князь из десантуры
Над головой оказалось не затянутое тучами ночное небо, не густо-синее и жаркое дневное, а бледно-голубое от холода. Ярилов с трудом перекатил глаза и разглядел склонившуюся над ним метёлку ковыля. Мёртвую, посеребренную инеем.
В голове неспешно копошились мысли, похожие на бледных опарышей – такие же короткие и противные.
Вот, лежу. И холодно. Небо – совсем зимнее. То есть полгода лежу. Умер, наверное. Не слышно ничего. Только этот унылый писк.
Неожиданно, щелчком, вернулись звуки. Димка услышал, как бухает сердце, потом – как ветер высвистывает в траве, шелестит сухими стеблями.
Осторожно сел. Прикрыл глаза от навалившегося головокружения. Резко поднялся на ноги…
Всё-таки зря – так резко. Швырнуло, повело вперёд, припечатало к камню. Дмитрий прямо перед лицом разглядел пустые глаза и бороду из песчаника, нащупал руками шершавую поверхность. И вспомнил, как его, ослеплённого вспышкой, крутило в ледяной трубе, комкало и било…
Всё ещё чувствуя слабость, опёрся на каменного воина, повернулся лицом к посёлку. Замер.
Там, где ещё несколько минут назад светился ночными огнями маленький шахтёрский посёлок, не было ничего. Ни высокой трубы ГРЭС, ни крашенных в жёлтый цвет двухэтажек, ни белёных хаток частного сектора.
Пусто. Степь. Серый высокий ковыль, кивающий ветру. А под ногами – чёрная вымерзшая земля с редкими крупинками снега. Дима обошёл истукана вокруг. Посмотрел на север. На месте, где должны были стоять выгоревшие брезентовые палатки лагеря второй парашютно-десантной роты, тоже ничего не было.
Предположим, капитан Асс плюнул на пропавшего рядового Ярилова, рота свернула лагерь и убыла к месту постоянной дислокации.
Но посёлок-то где? Где пыльные кусты акации и улицы, покрытые растрескавшимся асфальтом, а на улицах – люди… И «Лебёдушка»! Была, а теперь нет.
Дима понял, что надо идти к посёлку. Даже если произошла какая-то катастрофа, то должны остаться развалины, фундаменты домов. Рассыпавшиеся битым кирпичом стены. Просто всё заросло травой. Вот сейчас сержант Ярилов спустится с холма, пройдёт два километра и всё обнаружит. Или десантник Ярилов лежит сейчас в палатке, дрыхнет? Через минуту старшина истошно проорёт «Рота, подъём!» И кончится этот идиотский сон.
Дмитрий постучал по ледяной земле разбитым берцем – услышал глухой звук. Достал из кармана дешёвую китайскую зажигалку. Чиркнул колёсиком, прикрыл ладонью от противного ветра дохлый, еле видный огонёк. Подумал. Прижал ладонь к огоньку – и резко вскрикнул, выронил зажигалку. Подул на обожжённую кожу, помахал рукой. Нет, не сон.
Точно – не сон! Ветер принёс новые звуки – далёкий скрип, конский топот и голоса. Дима пригляделся: с запада двигалась то ли колонна, то ли обоз. Господи, тут есть люди! А пустая, замороженная степь – просто морок, последствия пьяного сна или контузии.
Ярилов рванулся, побежал, размахивая руками и крича что-то неразборчиво-счастливое.
Он бежал и старался не думать о том, почему эти люди едут на телегах, а не на, предположим, грузовиках. А рядом с телегами – тёмные силуэты всадников. Мало ли, может, это колхозники местные. Экономят на топливе для посевной, на сенокос ездили. Или нет. Зимой, кажется, сено не косят. А почему, кстати, зима? Ладно, сейчас разберёмся. Добрые колхозники всё объяснят. Вместе посмеёмся над Димкиными глюками и страхами.
Ярилова, наконец, заметили – от каравана отделились два всадника, отправились рысью навстречу. Дима снова закричал какую-то глупость, вроде «Эгей, славяне», и наддал. Потом перешёл на шаг. Потом совсем остановился.
Те, кто приближался к нему на невысоких лохматых лошадках, на колхозников похожи не были.
* * *Замороженная степь, скрип тележных колёс и два всадника совершенно дикого вида.
Первым подъехал смуглый и узкоглазый. Остановился метрах в пяти, прокричал какой-то вопрос на языке, похожем на татарский. Лохматая лошадка, гремя уздечкой, сразу опустила голову и стала что-то искать в траве. Нашла и вкусно захрумкала.
Но обалдевший Дима смотрел на конника, а не на лошадь. Странный головной убор (в голове всплыло откуда-то смешное слово «малахай»), какая-то одёжа из вытертого меха, кожаные штаны. А поперёк седла – короткое копьё с металлическим наконечником.
Всадник повторил вопрос уже более строгим тоном. Ярилов развёл руками:
– Я тебя не понимаю, друг.
– А, урус! – чему-то обрадовался незнакомец. Ловко спрыгнул с седла, подошёл к Димке и оказался совсем невысоким, ниже на голову. Приподнял копьё, приказал:
– Руки покажи.
Дима не понял – он поражённо рассматривал притороченный к седлу саадак с самым настоящим луком.
– Ну! – смуглый чувствительно ткнул Ярилова копьём в грудь и повторил: – Руки!
– Полегче, товарищ, – пробормотал Димка, демонстрируя пустые ладони, – я свой.
Второй всадник, с непокрытой светло-русой головой, оказался явно славянской наружности. Сидел в седле, небрежно держа в одной руке лук с положенной сверху стрелой, но в этой небрежности чувствовалась готовность немедленно натянуть тетиву и выстрелить.
И вообще, в их движениях и позах ощущалась какая-то непонятная сила, уверенность в себе, какую Дима давно не замечал в людях. Разве что – у редких противников на соревнованиях по рукопашному бою.
Смуглый тем временем осматривал пространство за спиной Ярилова. «Думает, засада», – сообразил Димка и попытался заговорить:
– Друг, я свой, русский. Тут рота наша стояла…
– Тихо! – оборвал его узкоглазый. – Спиной повернись.
Первой мыслью было отобрать у смуглого копьё, дать ему по башке и смыться в степь.
Смыться. В пустую степь, где даже «Лебёдушки» нет. Пешком – от всадников.
Ярилов послушно выполнил команду. Что-то ему подсказывало – не стоит раздражать этих странных людей, сбежавших то ли из сумасшедшего дома, то ли со съёмок исторического фильма. Да и второй всадник, страхующий, явно был готов проткнуть Диму стрелой при первом неосторожном движении.
– Меня слушать. Побежишь – убью, – сказал смуглый так, что ему сразу верилось. Вскочил в седло, кивнул: – Иди к обозу.
Ярилов пошагал, мучительно соображая, во что же такое он вляпался на этот раз, и тут же получил чувствительный удар тупым концом копья между лопаток.
– Живее давай, – приказал смуглый.
Дима выругался про себя и перешел на неторопливый бег, стараясь смотреть под ноги, а не на приближающийся странный караван.
На холме остался нести свою загадочную вахту каменный воин со знаком солнечного диска на груди.
* * *– Чей ты холоп, русич? Почему в поле один?
Дядька сидел на рослом вороном коне. Сбруя украшена грубыми серебряными бляхами, под распахнутой епанчёй – кольчуга. Сразу видно – начальник.
– Я не холоп, товарищ, – сказал Дима, растерянно оглядывая обоз. Телеги допотопные, на них – какие-то мешки, бараны со связанными ногами. Колёса без спиц, криво сколочены из досок. Всадников было около дюжины, и выглядели они все крайне необычно – в кафтанах, меховых шапках, и все – с древним, из музея, оружием.
– А кто же ты? Если воин – где твой конь, меч? От хозяина сбежал? – дядька построжал голосом.
– Блаженный какой-то, – заметил молчавший раньше блондин с непокрытой головой, – я же говорил, что тут место дурное, морочное. И одет-то странно. Бека товарищем называет, гы-гы.
– Помолчи, Хорь, – оборвал дядька и вновь обратился к Ярилову: – Ну, так кто твой хозяин? Я вот – Тугорбек, и мои рабы точно знают, кто их хозяин. А ты что, забыл?
– Нет у меня хозяина, – сказал Димка, начиная раздражаться, – я сам по себе.
Тугорбек обрадовался чему-то. Зловеще улыбнулся и обратился к остальным:
– Все слышали? Этот раб – ничей!
Диме уже надоел непонятливый дядька, и он повысил голос:
– Сколько раз, блин, говорить – я не раб, а сержант второй парашютно-десантной роты Яри…
Договорить ему не дали – сзади ударили по голове. Ярилов задохнулся на полуслове, упал вперёд, на мёрзлую землю. Будто сквозь вату слышал смешки, чувствовал, как стягивают верёвкой заведённые назад руки. На горло накинули петлю, затянули так, что Дима захрипел, задыхаясь…
Когда перестали плавать в глазах багровые пятна, Ярилов услышал голос Тугорбека:
– Э-э-э, осторожнее, не придушите. Отныне ты – раб мой, русич, чему есть одиннадцать свидетелей. И имени у тебя нет, пока я не разрешу тебе его вспомнить. Ясно?
Димка покрутил головой, обдирая шею о жёсткую веревку. Прохрипел:
– Брат, ты чего?! В историческую реконструкцию заигрался? Какой я тебе раб?
От жестокого удара сапогом под рёбра перехватило дыхание. Били недолго, деловито и даже лениво; скорее по обязанности, чем со зла. Подняли на ноги.
Тугорбек приблизил бордовое лицо с редкими чёрными усами, прошипел:
