Андрей Марченко - Хранитель ключа
Оттого, — отвечали другие, что такая казнь никому в голову не пришла бы.
Казнили троих.
Не ставили к стенке, не расстреливали из винтовок или пулеметов — патроны нынче в дефиците. Не рубили шашками. Не перебрасывали веревку через сук ближайшего дерева.
К казни подошли творчески.
Совсем недалеко от сарая старыми хозяевами деревни был давным-давно выкопан колодец, вокруг него положен сруб. Но вместо привычного ворота имелся сделанный скорей по малороссийской моде журавель.
Кто бы колодец не ставил, делал это на века — балка журавля, была дюйма в три в поперечнике и могла выдержать не то что ведро с водой, а, наверное, и человека.
Собственно, выяснением последнего предположения сотня и занялась. К стороне, где было ведро, привязали веревку потолще и удавку. На другой край навесили жернова. Затем веревкой подтянули свободный конец к земле так, что удавка оказалась на уровне человеческой головы.
Крестьяне заключенные в сарае, собрались у ворот. Сквозь щели смотрели на приготовления. Было предельно ясно: ничего хорошего от этого устройства ждать не приходится.
Только вот под чью шею петля та завязана?..
Собралась сотня…
Вот на второй тачанке прибыли командиры…
…Крестьяне выдохнули с облегчением — вели троих, со связанными за спиной руками. По случаю казни они уже были ободраны и одеты кое-как в тряпье.
Приговоренных подвели к колодцу.
Не читали приговоров, не произносили речей. Никто не спрашивал у приговоренных последнее желание, не стали вспоминать о священнике.
Просто атаман смутного войска кивнул головой — приступайте.
И действительно, приступили. Одного подвели к месту казни, накинули петлю на шею.
Ударил топор. Груз потянул один конец балки вниз, сначала медленно, затем все быстрей, разгоняя длинное плечо до скорости просто молниеносной.
Небольшой запас веревки был выбран за мгновение ока. Тело оторвалось от земли стремительно. Вот только что оно стояло на земле, но взлет, движение в небо на полсажени…
Затем груз дошел до нижней точки, ударив в землю гулко, остановился. Но человек продолжал лететь выше, словно снаряд диковинного метательного орудия. Только совсем ненамного, может на пять дюймов. Веревка прослабилась, но, достигнув высшей точки, тело обрушилось вниз.
Снова натянулась веревку, задрожала балка.
Контргруз словно собирался пуститься в обратный путь, но нет, даже не отрывался от земли.
Повешенный качался, словно какой-то безумный маятник.
Но меньше чем, через минуту, всякое движение прекратилось. Лишь что-то капало из штанин приговоренного.
Палачи поймали конец обрубаной веревки, за него подтянули журавль в начальное положение, вынули повешенного и тут же подвели следующего.
— Ай, бедныя…
Еще с час назад против этих самых людей дралось деревенское ополчение. Многие, кстати, положили головы. Еще полчаса назад хозяйки готовы были выцарапать глаза любому постороннему, кто прикоснется к их горшкам.
Но сейчас беззащитный приговоренный к смертной казни вызывал жалость.
— Шынок, шынок… — шептала скучающему часовому из-за ворот сарая бабушка. — А за шо их так?
«Сынку», которому было хорошо за сорок лет, почесал бороду, стриженную в последний раз, вероятно, кровельными ножницами.
— За шо… За грабеш-ш-ш…
В сарае одобрительно зашептались. Ишь ты, за грабеж вешают. Наверное, в войске порядок строгий. Верно, зря их свинцом встречали. Ну а то, что одеты как оборванцы, да ведь сейчас просто так мануфактуры не найти.
— А шо, у вас в армии грабить нельзя? — забрезжила смутная надежда.
— Можно. Но только по команде. А энти, вишь, не дождались…
Но на третьем приговоренном случился сбой. Когда тело отделилось от земли на пядь, раздался треск, словно от ружейного выстрела. Контргруз опустился на землю, но и край балки, к которой был подвешен приговоренный, на мгновение словно задумался и тоже пошел вниз.
Балка раскололась на две части, и приговоренный упал на землю. Рядышком рухнул обломок бруса.
В толпе бандитов зашептались, стали оглядываться на командиров: что будет дальше? Прикажут отпустить? Или, напротив, без затей вздернут на ближайшем дереве? Пристрелят? Иные говорили: Костылев сам по себе, наверное бы, отпустил. Да что там, может быть, и до виселицы дело не дошло бы в былые-то времена.
Но шут его знает, что в голове у этого колдуна. И виселицу эту шутовскую он придумал. У нашего-то человека хватит разума поставить лишь обычную шибеницу похожую на качели или «глаголь». В крайнем случае — «костыль». А так и вовсе вздернет приговоренного без затей на ближайшем дереве.
Все же негоже казнь в опыт превращать…
Но Лехто молчал. Так же не двигался и Костылев.
Палачи запоздало бросились поднимать лежащего на земле. Но скоро выяснилось, что попытки тщетны.
Третий приговоренный был также мертв. Не то сломало шею рывком в начале короткого, длиною в человеческую пядь, полета, не то его удушило во время этого самого взлета. А может, он просто умер от страха. Ведь бывает, что приговоренный к колесованию умирает от страха, не дойдя, пять шагов до эшафота. И палач колесует уже покойного. Но что с этого за удовольствие для почтенной публики?
Хотя все приговоренные к казни были мертвы, собравшаяся сотня оставалась на месте. Ждала каких-то дальнейших приказов, продуманных слов. Но нет. Так же молча Лехто тронул возницу за плечо: поехали.
Сотня расходилась по деревне.
В сарае большинство выдохнуло с облегчением: пока пронесло…
Слишком рано…
-//-Арво Лехто хотелось если не напиться, то хотя бы выпить. Совершенно кстати в саквояже имелась припасенная бутылка. Он мог выпить ее самостоятельно, но одному пить не хотелось.
Вероятно, он мог бы пригласить к своему столу кого-то из эскадрона, даже того же Костылева.
Но на его приглашение вряд ли бы кто откликнулся бы. А в случае если бы и кто и согласился, то, разумеется, из вежливости, чтоб не расстраивать колдуна. И приглашенные пили бы со страха не пьянея, с оглядкой, стараясь не сболтнуть чего лишнего.
К всеобщему счастью, Лехто никого и не звал. Он не хотел, чтобы в эскадроне видели его расслабленным. Арво в свою очередь боялся сказать что-то не то, такое что заставит потом свести в могилу собутыльника. Еще больше опасался что-то выболтать, но забыть об этом, и, следственно, не уничтожить свидетеля.
Меж тем, Лехто серьезно считал, что пить одному — довольно зазорно и вредно.
Потому вечером, придворный маг взял свой саквояж и отправился на край деревни, к дому местного гробовщика. Погибших в утреннем бою селян сносили именно сюда. Тут же лежало пять человек из сотни. Двое погибли при штурме деревни, и сюда же принесли казненных на виселице придуманной Лехто.
Лехто прошел мимо покойников, постоял некоторое время на пороге. Смотрел на деревню, на закат.
Затем открыл дверь и вошел в дом.
В мастерской у гробовщиков обычно пахнет хорошо, пахнет праздником, Рождеством и Новым Годом. Если принюхаться, первым делом чувствуешь запах сосновой стружки. Даже не потому что таковой больше всего, просто пахнет она ярче.
Но это пока глаза закрыты. А откроешь их — а вокруг гробы, крышки к ним да кресты.
Когда работы было много, то гробовщик спал в мастерской непосредственно в гробу. Если же работы не имелось — на топчане в комнате. По удобству и топчан и гроб были равноценны.
Вообще, говорят в гробах спать полезно, не то для осанки, не то вовсе для здоровья вообще. Наверняка это враки — иначе бы все спали в гробах, а в могилу опускали кровати.
Просто гробовщик кровать выгодно пропил — ибо напоминала она ему о покойнице-жене.
Несмотря на обилие работы за порогом, никакой активности в мастерской не наблюдалось.
Пылился рубанок. Стоял на верстаке сделанный до половины гроб.
На то была веская причина.
Местный гробовщик помер позапрошлым днем.
Гражданская война предоставляла много шансов не дожить до следующего утра, но старик-гробовщик умудрился помереть самостоятельно.
Четыре дня назад он налетел в темноте на штырь, пропорол живот. К лекарю обращаться не стал, понадеявшись на авось. Сам перевязал рану, предварительно промыв ее самогоном — известным целебным народным средством.
Рана сначала ныла, но гробовщик глушил боль тем же самогоном.
Однако, через два дня старик слег, но до последнего думал, что выкарабкается, и священник для соборования приглашен не был. Да и бежать за ним было некому — старик жил один.
Последние шесть часов — лежал в горячечном бреду. Казался тот старику обыкновенным похмельем, и перед ним не проносилась прошедшая жизнь, дела свершенные, недоделанные или вовсе неначатые.
Последние часы своего сознания старик пытался вспомнить, что же он такое выпил, что его так трусит. Но вроде нет, не пил ничего такого, нет…
