Валерий Пушков - Кто сеет ветер
— Нет-нет… Вы тоже так понимаете. Я вас узнал. Точно.
— Плохо узнали, — потянулась к газете Эрна, поджав насмешливо губы. — Ну-с… я продолжаю читать…
Окура не грубо, но слегка раздраженно перехватил у нее газету, небрежно сложил — почти смял — и бросил резкие движением на письменный стол.
— Читать не надо, — сказал он отрывисто. — Лучше практика языка, разговор… И потом я хочу предложить обедать. Я очень голодный.
— Вы не обедали?
— Я сразу с собрания. Боялся опаздывать.
— Обедайте… Я подожду.
— Нет-нет, надо вместе.
Он выпрямился и громко хлопнул в ладоши.
Служанка просунула в портьеру голову.
Окура нетерпеливо скомандовал:
— Фрукты! Бифштекс! Шоколад! Вино!
Служанка исчезла. Эрна бросила взгляд в сторону смятой газеты.
— И о выступлении Литвинова в Лиге наций не будем читать? — спросила она, устало сдвигая брови.
— Не надо… Единственный фронт, где Советский Союз не преувеличивает, а преуменьшает, — Красная Армия. Здесь они, надо признаться, превзошли ожидания. Успехи большие. Цифры действительной мощности Красной Армии в газетах показаны недостаточно.
Голос Окуры прозвучал резко и остро. Эрна, невольно заражаясь его настроением, взглянула ему в лицо почти вызывающе холодными ясными глазами.
— Возможно, — кивнула она. — Советский Союз не может не думать об обороне, когда у него так много врагов. Но ведь и вы не показываете ваших действительных сил. Разве та сводка, которая представлена на конференцию по разоружению, верна?
Оживленное лицо барона сделалось сразу непроницаемым. Он помолчал, потом быстро и резко ответил:
— Верна!
Эрна недоверчиво переспросила:
— Нет, по совести?
Окура молчал. Эрна смотрела на него с изумлением: перед ней сидел совсем другой человек — неприязненный, жесткий и мрачный. В эту минуту вошла служанка с большим деревянным подносом, заполненным фруктами, шоколадом, двумя кусочками мяса в глубоких тарелках и бутылками вина. Поставила все на стол и бесшумно исчезла. Барон Окура немо смотрел себе под ноги.
Эрна сухо опросила:
— Что с вами, Окура-сан?
— Ничего.
— Не лгите. Я вижу.
Он жестко пробормотал:
— Нет, ничего.
Тогда она встала и решительно взяла свою шляпу.
— На вас повлияло, что я спросила о силах японской армии? Заподозрили шпионаж? — сказала она обиженно и немного высокомерно. — Тогда, конечно, мне нечего делать здесь…
Она торопливо надела шляпу и направилась к двери. Барон Окура решительно загородил ей дорогу.
— Минутку! — пробормотал он, мрачно сверкая глазами.
— Ну?
Эрна остановилась против него, слегка побледнев, не зная, что он предпримет, хрупкая после болезни, как девочка, и в то же время исполненная решимости.
— Не обижайтесь, — проговорил глухо барон. — Вы спросили… без умысла?
— Без всякого умысла.
Окура пронзил ее подозрительным быстрым взглядом.
— Это правда?
— Дайте пройти! — произнесла она гневно.
Барон отступил к портьере, загородил проход и выдержав паузу, неожиданно мягко сказал:
— Нет-нет, я вам верю… Не уходите!.. Уже все хорошо.
Эрна минуту поколебалась.
— Мне будет трудно работать теперь, — сказала она, все еще не снимая шляпы.
— Ну я виноват… Ну простите, пожалуйста!.. Сядем обедать!
— Обедайте. Я не хочу есть.
— Нет-нет… Кушать надо обоим.
Окура почтительно и поспешно, с несколько грубоватой настойчивостью привыкшего повелевать человека потянулся к ее головному убору и, положив шляпу на выступ книжного шкафа, пододвинул к столу два кресла.
— Садитесь, прошу вас. Я очень голоден и не могу есть один… Что вам налить: ликера или шампанского?
Эрна взяла смятый номер газеты и села на диван.
— Ничего. Мне нельзя пить. Недавно я перенесла очень тяжелую болезнь.
Он продолжал настаивать, придвинув теперь стол с подносом к дивану так близко, что высокий, наполненный золотистым вином бокал почти касался ее сжатых губ.
— Вы опрокинете поднос, Окура-сан.
— Ничего… Надо вместе… Ну, я прошу вас.
Эрна с некоторым замешательством взяла бокал, осторожно отодвинув поднос на середину стола. Она хотела отпить не больше глотка, чтобы отвязаться от настойчивых просьб барона, но вино показалось приятным и слабым, как яблочный сидр, и потому она выпила почти все.
— Но больше, пожалуйста, не уговаривайте. Мне очень вредно, — сказала она смущенно.
— Да, да, — согласился он, улыбаясь.
Он медленно выпил свое вино, наполнил бокал вторично и посмотрел ей в глаза.
— О, как мне радостно посидеть с вами так, без чтения газеты… видеть в вас женщину…
— Гораздо приятнее, если вы будете видеть во мне человека, — сказала холодно Эрна.
Барон иронически усмехнулся.
— Каждая женщина прежде всего хочет быть женщиной, — ответил он убежденно. — Вы стараетесь быть совершенно самостоятельной, ищете равноправия с мужчиной, но на дне сердца, я убежден, тоскуете по вашему настоящему месту. Исковеркать природу вам не удастся.
— Зачем коверкать! Можно быть человеком и женщиной без «прежде всего».
— Японки нашего класса тоже хотят быть людьми и тоже получают образование, но для чего?… Для самого высокого, что дано женщине, — воспитания детей! Самой природой так предназначено.
Он выпил после шампанского рисовой водки, съел с аппетитом весь кусок мяса и, бесцеремонно ковыряя во рту зубочисткой, строго сказал:
— В стране, где женщина образована и любит семью, не произойдет революция, подобная русской: семья охраняет от сумасшедших идей.
— Однако вы большой враг Советского Союза, — вырвалось невольно у Эрны. Она сидела, откинувшись на спинку дивана, с бледными щеками и странно стесненным сердцем, чувствуя от вина слабость.
Барон с веселой иронией возразил:
— Не думайте. Советский эксперимент интересен; нет смысла ему мешать. Пусть все убедятся, что так жить нельзя.
Но за веселостью его смутно блеснула злоба, напомнив Эрне жестокое, мрачно-окаменелое лицо, которое она видела несколько минут назад. В глазах ее отразилась тревога и даже боязнь. Барон, почувствовав свой промах, мягко сказал:
— Я рассуждаю только как человек, желающий познать истину. Идея марксизма интересна: она как бы вывод и результат общего закона диалектики, но странно, что этот закон ломается, когда дело доходит до Советского Союза.
— То есть как ломается?
— Конечно. Диалектика утверждает, что каждое явление переходит в свое противоречие: феодализм таит в себе зерна убийственного для него капитализма, капитализм — социализма. По логике — в коммунизме такие противоречия заложены тоже, но к себе советские вожди враждебных последствий закона не применяют. Это доказывает неискренность их системы.
— Вы плохо знакомы с их системой, — улыбнулась добродушно Эрна. — Насколько я знаю, марксисты совершенно не претендуют, что коммунизм, как он мыслится сейчас, явится чем-то застывшим, лишенным противоречий. Формы общественной жизни, конечно, будут меняться и в коммунизме, но только по линии освобождения человека от гнета природы и человека, а не по линии эксплуатации одних другими. Последнее время я очень серьезно над этим думала и много читала. Занятия с вами мне помогли в этом, заставили изучить все эти вопросы по-деловому.
Она говорила теперь дружелюбно и даже с воодушевлением, почувствовав себя снова учительницей, объясняющей любознательному и способному ученику малознакомый ему предмет. Барон, играя своей полу-искренностью, как опытный жонглер отточенными ножами, твердо и грустно ей возразил:
— Ничего из советского опыта не выйдет. Нельзя подходить к человеку с точки зрения класса, происхождения. Надо опираться на интеллект… Я барон, богатый владелец копей, но я ненавижу людей, хотя бы и моего класса, которые думают только о прибылях. Когда настанет момент, лучшие из нас поведут свой народ против всех существующих партий и плутократов, не исключая чиновников императорского двора.
Эрна пораженно выпрямилась.
— Вы замышляете революцию? — прошептала она с заблестевшим взором.
Барон серьезно и медленно ответил:
— Революции не будет. Мы преодолеем ее, обезвредив капиталистов-хищников. Будет государственный национальный социализм.
— Социализм? — опять удивилась Эрна, запутанная его странными рассуждениями.
— Да… Настоящий, культурный, где сохранится семья и личное счастье.
Пальцы его вдруг задрожали мелкой прерывистой дрожью.
— Счастье… Любовь, — повторил он сдавленным голосом, подняв на нее помутневшие от прилива крови глаза и беря смело за руку.
