Валерий Елманов - Знак небес
– Мыслишь ты княгиня мудро, стойно[63] вою бывалому. Однако и то в разумение возьми, что Владимиром стольным князь Юрий володел. Мы же – Ярославовы. С нашим князем, ты и сама ведаешь, у рязанца счет особый. Непременно он нам сожженную Рязань попомнит, – не согласился с нею один из тех, кто по старости лет уже не мог идти с Ярославом под Коломну, но ныне, собрав остатки сил, приготовился принять бой на городских стенах. Бой, который должен был стать его последним, если он вообще сумеет на эти стены взобраться, а не рассыплется от ветхости на полпути.
Ростислава обвела взглядом толпу, ждущую ее решения. Да и не решения даже – чуда. Она глубоко вздохнула и негромко произнесла:
– С ним самим говорить надобно.
– Послушает ли? – вновь усомнился все тот же старый вояка.
– Меня послушает. Я – княгиня. Мне и ответ за всех вас держать.
И столько воли было в этих негромких словах, что никто ни на единую секунду не усомнился – да, ее он выслушает, а главное – прислушается.
Первым перед своей заступницей опустился на колени седобородый воин. Следом за ним и вся толпа спины преклонила, мало самой земли не касаясь. И все молча. Потому что нет таких слов, которыми за такое отблагодарить можно.
Наверное, так умные люди перед Христом ниц падали, когда он в свой последний путь шел. Из тех, кто знал, что не крест увесистый пригнул его к земле. На него бы сил у спасителя хватило. А вот грехи людские потяжелей будут. Но он шел – один за всех, спасая каждого.
Она же – русская княгиня. Она пока еще Ростислава, а не Феодосия, и уж подавно не какая-нибудь монахиня Елевферия.
Да и планы у нее совсем чуток менялись. По слухам, Константин с дружиной как раз со стороны Ростова шел. Ей же хоть и не совсем в ту сторону надобно было ехать – к ближайшему женскому монастырю дорога малость иначе вела, вверх, вдоль Плещеева озера, ну да крюк невелик. К тому же рязанец вроде бы близехонько совсем – и трех верст не проедет, как на него натолкнется.
Проехала Ростислава немногим более пяти. Поначалу она сторожевые разъезды встретила. Те, узнав, куда и к кому следует переяславская княгиня, особой вражды не выказали и даже проводить вызвались.
Впрочем, и в самом окружении рязанца на нее косых взглядов никто не кидал и стольный град, мужем Ярославом разоренный, тоже не поминал. Да и некому было. Из числа коренных жителей Рязани сейчас с Константином не больше сотни ехало. Он их в первую очередь по другим городам распихал, опасаясь, что при виде гнезда ворона черного – князя Ярослава не сдержится кто-то, взыграет ретивое, и тогда уж непременно быть худу.
И сам Константин первым с коня спрыгнул проворно, не кичась ничуть. И к княгине не подошел – почти подбежал, помогая из возка выйти. Слуги шустрые тут же шатер установили. Правда, походное жилище без изысков было, без особой красоты – лишь толстая воилочная кошма на пол второпях брошена, да две легкие табуретки поставлены у небольшого стола. В дороге для воина достаточно, и ладно.
Поначалу за нею следом и двое переяславских дружинников в шатер вошли, всем своим суровым видом выказывая, что, мол, не одинока княгиня наша, есть кому заступиться. Не для защиты, конечно, – для почету больше.
Но Ростислава их тут же удалила жестом властным. Воспротивиться же они не посмели, чтоб рязанец не усомнился в том, будто полновластная она хозяйка над всеми.
Константин же своих людей и вовсе в шатер не пригласил. Как бы ни сложилась беседа – в свидетелях разговора с Ростиславой он не нуждался.
И так получилось, что при них одна лишь верная Вейка осталась.
– Ну, здравствуй, сын купецкий, – промолвила Ростислава тихонько, едва на табуретку уселась.
Была у нее, чего греха таить, небольшая опаска, что князь ныне с ней и разговаривать не пожелает. Ну кто же и когда с бабой переговоры вел? Испокон веков на Руси о таком и слыхом не слыхивали.
Разве что княгиня Ольга, ну так о том что говорить. И опять же та повелевала, потому как за ней сила была. Хрупкость правлению не помеха, лишь когда тебя дюжими плечами могучие дружинники поддерживают. За Ростиславой же сегодня лишь град, наполовину обреченный, да жители его немощные, вроде того старика седобородого. И все они уже к смерти изготовились, но чуда по-прежнему ждут… От нее, от княгини.
Потому и начала она так речь свою, хотелось ей о той встрече случайной напомнить, а еще посмотреть, как он на такое откликнется. Да полно, уцелела ли вообще та встреча в его памяти? Так, мимоходом ведь все прошло, ветерком дунуло и пролетело.
– И ты здрава будь, боярыня, – услышала она в ответ и сразу поняла – нет, не мимоходом.
Скорее уж стрелой каленой. А вот куда ее острие угодило, о том додумывать не стала. Испугалась попросту. Не его – самой себя.
А уж когда на его губах улыбка расцвела, глупая такая, мальчишеская совсем, то тут ей и вовсе худо стало. Впору хоть волчицей завыть, от тоски лютой, от безысходности всей этой жизни – и той, что в песок прошлого утекла безвозвратно, и грядущей, которая еще страшнее будет.
Что ж ты, батюшка любый, с дочкой своей так шибко не угадал?! Что бы тебе взор не на переяславском князе остановить, а на владетеле далекой Рязани?! Совсем иная судьбинушка у твоей Ростиславушки получилась. И цвела бы она ныне, как яблонька молодая, да любовью своей, как лепестками, своего суженого всего бы усыпала. Чтоб где ни сел – не земля сырая, а ложе мягкое да духовитое было готово. А деток бы каких ему нарожала – все как яблочки наливные были бы у нее, ни единой червоточинки.
Тут уж не о Переяславле переговоры вести впору, не о жителях его – о себе самой.
К тому же по одной только этой улыбке поняла Ростислава, что и говорить-то им ни о чем не надо. Ни к чему оно, лишнее. И понапрасну так страшились рязанца в городе. Не из таковских этот князь, чтобы злость свою, на одного человека устремленную, пусть и справедливую, святую, на тысячах неповинных людей вымещать.
Однако на всякий случай обговорить кое-что надобно. К тому ж, если об этом речь не вести, тогда о чем? О себе самой? Завыть в голос, по-простому, по-бабьи, да, забыв обо всем, пасть на это крепкое, надежное плечо и будь что будет – так, что ли?
Ан нет, милая. Что молодке из смердов дозволено, то тебе не по чину будет. Изволь честь княжескую блюсти. Хоть на клочки себе сердце изорви – но молчи, проклятая, и виду подать не думай.
Ростислава вздохнула глубоко, руки сцепила крепко, чтоб дрожь не увидел ненароком, – подумает еще, что боится, – выпрямилась гордо и сухо заговорила:
– Ныне ты победитель. Тебе решать, что с градом моим делать. Знаю, что ни сотворишь – на все не токмо воля твоя, но и правота будет. Но ежели ты как оместник на переяславскую землю пришел – дозволь в ноги поклониться, дабы остуду с сердца своего снял и людишек, ни в чем пред тобой не повинных, за чужой грех не карал.
Говорила, а сама собой гордилась. Так, самую малость. Да и было чем. Голос сух, деловит, но не подобострастен. И в душе огонь пламенеющий унять удалось. Уголья, конечно, все едино остались, но с ними, видать, совладать удастся, только если с самой жизнью покончить… С самой жизнью… Постой-ка… Но мысль свою додумать не успела – Константин помешал.
Он-то решил, что княгиня, как назло, о муже вспомнила, да и претило ей, как Константин чувствовал, у чужого человека милости просить. А уж когда она, встав, вознамерилась ему низкий поклон отдать, тут он и вовсе растерялся. Хорошо хоть, что вовремя опомнился, удержал и заново на табурет усадил.
Ох, не так он себе эту встречу представлял, совсем не так. А спроси его, как именно, и тоже не ответил бы. Да и что ответишь, когда между ними, как стена, Ярослав застыл. Хорошо хоть, что не памятником надгробным, тогда ему в ее глазах и вовсе прощения не было бы. Но и кровь его да раны тяжкие – тоже препятствие не из легких. Ни на коне эту стену объехать, ни птицей перелететь, ни рыбой переплыть.
Одно и сказал только. От души сказал, как думал:
– Не унижай себя ни перед кем – ты же гордая. А предо мною тем паче. Лишь больно сделаешь. И себе и… мне. Что до града твоего – поверь, что худа ему от меня и так не будет. А ежели моя вина в чем пред тобой – прости великодушно. Известное дело, мы народ купецкий, грубый, – это он так неуклюже сострить попытался.
Хотелось ему напомнить о том зимнем свидании, ох как хотелось бы, но не было теперь искорок в глазах Ростиславы. Без них же – чувствовал – и начинать не стоит. Лишь на миг краткий показалось, будто очи девичьи влагой наполнились, вот-вот слеза выкатится. Пригляделся – вроде и впрямь померещилось. Но все равно.
«Нет, не простит она мне Ярослава», – подумалось с тоской.
А у княгини сил только на то и хватило, чтоб воду соленую с глаз долой убрать. Ей сейчас все больно было слушать. И чем ласковее голос, тем больнее. Такое бывает – чем лучше, тем все хуже. А уж когда Константин про купецкого сына заикнулся, тут ей и вовсе невмоготу стало, даже в голове помутилось. Не тоска – дракон семиглавый в сердце страшными клыками впился.
