Николай Андреев - За Русь святую!
Еще требовалось сообщить в Ставку, чтобы не мешали переброске частей Экипажа и нескольких румынских полков в Петроград. Николай давно требовал перебросить верные части в столицу: пусть, теперь получит желаемое. И не забыть напомнить, чтобы ни в коем случае не давали переводить гвардейские части на отдых к Царскому Селу. Слишком опасно для подготавливаемого дела…
А за несколько дней до того, на квартире Керенского, проходило в чем-то похожее на встречу Гучкова и Бьюкенена собрание. Только вот говорили там в совершенно ином тоне.
Александр Федорович, как и всегда, поднявшись, опершись кулаками о стол, пытался убедить всех, что именно его план действий является верным и нужным народным массам.
— Бросив клич среди рабочих, позвав их к Думе, мы покажем единение трудового народа и вернейших сынов Отечества среди избранников народа. Нам никто не сможет противостоять: министры, эти ставленники Распутина и германские агенты, слишком глупы и слабы, чтобы что-то противопоставить трудовой массе. Люди будут требовать не только хлеба, но и изменения, воли, свободы, земли! Что противопоставит этому правительство? Ничего, господа и товарищи, ничего! Итак, кто за проведение демонстрации, за удар в мягкое брюхо гниющему режиму, гноящему народ?
— Мы за проведение, но не четырнадцатого, а десятого. Это будет символом, знаком того, что народ против суда над своими представителями от партии социал-демократов! — Керенского поддержал представитель от большевиков. — Мы за то, чтобы втоптать царский режим в грязь, единственное, чем он достоит и может править, за то, чтобы убрать теряющую силу в прениях и разговорах Думу, мы за то, чтобы пойти на Невский! Не нужно всех этих пустопорожних резолюций в пользу Думы и за правительство спасения страны! К чему это может привести? Только к новым разговорам, и все. Нужно действовать, а не ждать. Если же выступление все-таки состоится четырнадцатого числа, то мы выступим, но — под другими лозунгами, откажем в поддержке нашим авторитетом демонстрантам, идущим к Думе ради пустых разговоров.
— Господа, это слишком опасно. Полиция возьмет толпу в клещи и перебьет. Вы можете себе представить кровь, которой окрасится набережные, тротуары и дорога у Таврического дворца? Это будет новое Кровавое воскресенье. И все это — под стенами Думы. Несколько сотен полицейских, пулеметы — и смерть, господа, смерть! — Милюков говорил в таком запале, что даже не заметил, как у него на нос съехали очки. Он вообще не любил "преждевременности" — то есть активных действий. За это над ним нередко подсмеивались и даже подозревали в скрытых симпатиях к монархизму…
Группы людей, собирающихся в толпы: но ни на Невском, ни у Таврического. Требования изменений и нового правительства — под надзором полиции. Рабочие тужурки и кепки — наравне с шинелями и погонами прапорщиков. Улица и казарма становились одним целым, срастались в один организм. И это было страшно…
А в Думе — обвинения и пафосные речи о непонимании, отдаленности правительства от народных масс, отрешенности, страха.
А вне стен — обвинение, брошенное при встрече Керенским тому большевику, что выступил против общего выступления: "Вы разбили подготовленное с таким трудом движение демократии. Вы сыграли на руку царскому правительству". Александр Федорович бесновался, попутно еще и обвинив саму Думу в том, что она разделяет с правительством страх перед рабочим классом…
Карл Маннергейм только-только вернулся с аудиенции у императрицы Александры Федоровны. Та невероятно сильно волновалась за здоровье слегших с простудой Алексея, Ольги и Анастасии. Дети, однако, оживились, и даже обрадовались, когда в Царское Село прибыли солдаты четвертого батальона Гвардейского Флотского экипажа под командованием Мясоедова-Иванова. Этот добродушный, верный делу монархии офицер не выразил никакого недовольства по поводу того, что отныне он подчиняется не Кириллу Владимировичу, а коменданту дворца. По прибытии Мясоедов-Иванов собрал всех офицеров и нижних чинов охранявших Царское Село частей и указал на то, что необходимо на каждое недоброе высказывание или даже намек на Семью отвечать должным образом, парировать. "Хватит вставать под поток грязи, что на нас льется из уст тех, кто не желает уходить на фронт или действовать на благо страны и победы". В этом он подчинился инструкциям, полученным от Кирилла Владимировича.
За день до этого он побывал у Николая и, как генерал свиты его Императорского Величества, смог добиться аудиенции. На его счастье, царь еще в январе отъехал в Могилев, поближе к фронту: обстановка напряжения и постоянная тревога, ожидание революции тяготили императора.
— Барон, я рад Вас видеть. Хоть одно уверенное лицо среди этой толпы трусов, — Николай II легко улыбнулся, завидев входящего шведа.
— Боюсь, я разочарую Вас, Ваше Величество. У меня тоже не так и много уверенности в сегодняшнем дне осталось. На моем фронте еще более или менее, однако здесь неспокойно. Сейчас везде неспокойно, все ждут революции, Ваше Величество.
— Мне это известно, — Николай II разом сник: глаза потеряли блеск, лицо помрачнело, кулаки сжались. — Мне постоянно твердят об этом. Только Протопопов уверен, что все будет спокойно, что все обойдется. Армии очень нужно спокойствие в тылу. Скоро мы прекратим эту войну. И будь что будет.
— Ваше Величество, Вы слишком сильно доверяетесь судьбе. Бог видит, Вы еще все сможете изменить. Не раз и не два Ваши предки, да и Вы сами, оказывались лицом к лицу с опасностью. Тринадцать лет назад было еще хуже.
— Тогда со мною были Сергей Юльевич и Петр Аркадиевич. Сердце мое терзается от мысли о том, что судьба не уберегла их.
Николай с самого пятнадцатого года все чаще и чаще вспоминал двух своих премьеров, Витте и Столыпина. Глубоко душе он давно корил себя за то, что не захотел продолжить их реформы, не дал им хода. Теперь же и дня не проходит без известия о волнениях. Царь очень устал, он только надеялся, что Бог даст России шанс выиграть войну. Он готов был на все, чтобы выполнить долг перед народом и союзниками.
— Но и сейчас есть люди, я уверен, которые могут усмирить волнующийся народ и дать внутренний мир империи. Господь не оставит страну без второго Столыпина.
— К сожалению, у меня нет сил и храбрости в это поверить. Нет второго Петра Аркадьевича, нет ни одного дельного человека, что поддержал бы династию. Только Родзянки, Протопоповы и Штюрмеры. А больше и нет никого.
— Ваше Величество, позвольте Вас разубедить. Позвольте быть Вам полезным. Нет, не здесь или в Петрограде. В Гельсингфорсе: я знаю этот город и княжество Финляндское, я могу взять на себя роль того, кто поможет утихомирить этот город, если все-таки начнется бунт. Ваше Величество, только прикажите! — Маннергейм все же решился последовать совету Кирилла Владимировича. Он видел, что вице-адмирал прав, прав, черт возьми! Нужно спасать страну, нужно действовать. — Дайте мне только мою часть. Прикажите ее перевести в Гельсингфорс. Но… так, чтобы не было ясно, зачем она там. Как-нибудь неявно переместите ее туда. Или хотя бы часть! Боюсь, что Ваше окружение, некоторые люди в Ставке могут препятствовать перемещению верных Вам войск. А еще, Ваше Величество, помните о тех частях, что снабжены кирасами Черепанова, пулеметными щитами и прочим новейшим снаряжением? Я считаю, что их тоже нужно перебросить к столице. Или — к первопрестольной. Тринадцать лет назад там вспыхнул один из сильнейших очагов восстания. В этот раз, если Бог не поможет, вряд ли будет иначе.
— Вы готовы, барон, к этому? — в глазах Николая все-таки зажглась надежда. Маннергейм говорил так уверенно, так дерзновенно, что императору вспомнилась речь Петра Аркадьевича. И его слова: "Не запугаете!".
— Да, Ваше Величество, мое сердце велит мне служить Вам так, как это будет наилучше всего! — в голосе Маннергейма пробился "германский" акцент от волнения, да и фразу он построил не по всем правилам русского языка. Но Никола даже не заметил этого. Наконец-то император почувствовал, что хоть кто-то готов действовать в атмосфере всеобщей апатии и фатализма.
Николай Николаевич Романов с самого утра был сам не свой. Ему снова предложили подумать над тем, хочет ли он в случае беспорядков в столице принять "экстраординарные полномочия". Это, конечно, было очень заманчиво. К тому же предлагали "друзья" из лож. Николай еще в пятнадцатом году мог получить в свои руки власть, тени все сгущались над его племянником, министры вот-вот должны были начать активные шаги… И племяша сместил его с поста Главковерха! Никки был совсем не дурак, он чувствовал, что трон начинает шататься, и крики "либеральной общественности", звучавшие все громче и истеричней призывавших вернуть Великого князя на место. Но прошло время — прошло и возмущение. Во всяком случае, "общественность" примолкла. И вот вновь предлагает Николаю Николаевичу повторить неудавшуюся попытку. Заманчиво, очень заманчиво. Но нужно думать, все так неопределенно, нужно время, нужна уверенность в том, что Никки не выкинет что-нибудь, как полтора года назад. Нужно решить, нужно больше информации. Да и поточней должны быть предложения.
