Сергей Бузинин - Генерал Сорви–Голова. «Попаданец» против Британской Империи
Во дворе арестантов ждала прибывшая из Одесского тюремного замка закрытая карета под конвоем команды из двух нижних чинов и одного унтер–офицера. Унтер, серьезный, немолодой и многоопытный мужик, внимательно изучив сопроводительные документы, запер подконвойных в карете и уселся на козлы рядом с кучером. Его подчиненные, вряд ли состоявшие на службе более одного–двух месяцев, придерживая однозарядные винтовки Бердана, с трудом взгромоздились на лошадей, и процессия тронулась в путь.
Карета неспешно проследовала по Новорыбной улице. Маршрут следования Троцкому пересказывал Коля Корено, который даже выглядывал в окно, чтобы знать, где они в данный момент находятся.
— Вокзал проехали. Ришильевская справа осталась. Мимо Щепки тянемся. За город выехали. – Николай, уподобясь экскурсоводу, говорил чуть растягивая слова. — Сейчас справа Чумная гора будет, а слева — Сахалинчик…
Уловив вопросительный взгляд Троцкого, Корено рассказал ему, что Сахалинчик — трущобное поселение распоследней бедноты, которых зовут отчего–то «кадетами», а Чумная горка (ударение Коля ставил на первом слоге) - стародавняя насыпь на месте чумного могильника – последнего пристанища нескольких тысяч жертв морового поветрия начала века.
— Тут кругом кладбища… — флегматично буркнул Коля, низко нагибаясь, чтобы взглянуть в окно. — Дальше будет сначала православное, потом — еврейское.
— Чего это мы совсем шагом поехали? — поинтересовался Троцкий.
— Да им по инструкции перед кладбищами осторожничать положено…
Вдруг позади кареты кто–то вскрикнул, словно от внезапной и сильной боли. Мгновением позже испуганно заржала лошадь, и послышался шум падения на землю массивного тела. Лев услышал, как урядник ошалело проорал: «Гони!» и сразу же за его воплем что–то гулко ударилось о крышу кареты, как будто кто–то прыгнул на нее с разбега. Чей–то гортанный голос, смутно напоминающий голос Туташхиа, приказал остановиться. Ответ урядника заглушил храп лошадей и скрип колес остановившейся кареты — и наступила тишина.
А потом широко распахнулась дверца кареты, и в проеме Троцкий увидел улыбающееся бородатое лицо своего кавказского друга.
— Хорошо спрятался, брат, — невозмутимо произнес Туташхиа. – Насилу нашел. Жизнь короткая, дел много, зачем тебе тюрьма? Давай лучше я тебя на дочке Сандро женю. Тоже тюрьма, но кормят лучше.
Выйдя из кареты, Лев, словно не веря в неожиданное избавление, плюхнулся в дорожную пыль и молча наблюдал, как урядник и кучер затаскивают в кареты тела конвойных, а после и сами в неё садятся. Заперев замок на двери, Туташхиа сильно размахнувшись, забросил ключ в бурьян и подошел к Троцкому.
— Не переживай, друг, я никого не убил, — абрек рывком поставил Льва на ноги и продолжил: — Одного солдата я камнем с коня сбил, на второго прыгнул — вместе с лошадью свалил, уряднику с кучером я и вовсе только револьвером пригрозил. Все живые, никто не умер.
— Вот и славно, что без трупов обошлось, — с явным облегчением вздохнул молодой человек. – Все ж не аб…бандиты какие, люди государевы. – Немного помолчав, он кивнул в сторону настороженно поглядывающего на них Корено. – Дато – это Коля, Коля – это Дато. А теперь, когда все знакомы, может, уже уберемся отсюда куда подальше?
Миша Винницкий, Бенцион Крик и несколько их помощников до перекрестка Преображенской и Дерибасовской добрались уже поздним вечером.
Нужный им дом по адресу: Преображенская тридцать два, даже если искать специально, найти непросто. Во–первых, Преображенская улица — единственная во всей Одессе, где нумерация домов ведется в обратном порядке. Во–вторых, трактир «Гамбринус» расположен в полуподвальном помещении и не имеет вывески.
Однако зал трактира никогда не пустовал. Люди шли сюда тропами, протоптанные уже целыми поколениями моряков, портовых служащих и иного люда, чей заработок — труден, отдых — скуден, а кулак — тяжел. В зале, заставленном вместо столов большими бочками, а вместо стульев — малыми анкерками, где пол всегда усыпан свежими опилками, а каменные стены всегда блестят от влаги, собирались люди всех национальностей — от филиппинцев и китайцев до голландцев и шведов. Временами в толчее могучих спин, затянутых в матросские фуфайки, закипала скоротечная ссора, временами кто–то с криком «Плаваем далеко, гуляем глубоко!» бросал на столы перед собой пачки денег и сыпал пригоршни монет, бывало, сверкал в тусклом свете газовых рожков кривой малайский кинжал.
Но сердцем всего «Гамбринуса» являлась не буфетная стойка, ни огромная пивная бочка возле нее, и не компания морских волков, стучащих кружками по столам, а неудобный круглый табурет напротив места тапера, где сидел из вечера в вечер кабацкий музыкант Александр Яковлевич Певзнер.
Среди людей тридцати национальностей, всегда ухитрявшихся иметь веский повод не любить друг друга, признавался лишь один язык, понятный всем — музыка. И что бы ни начинали петь гости «Гамбринуса» — английский гимн, веселую еврейскую песенку или заунывный йодль, Саша Певзнер тотчас же безошибочно ловил мелодию и начинал подыгрывать на скрипке; следом подключался и его пианист Миша Хомицер. Сашке было около тридцати лет, он не имел жены и жил с мамой на Садиковской. Внешне нескладный: курнос, лысоват, с приподнятым подбородком, пухлыми щечками и маленькими усиками он производил впечатление недалекого простачка. Притом, что все знали: доверять ему можно безоговорочно, потому что Сашку не сломить ни облавой, ни ведром пива. И его не просто знали и любили — он стал одним из топонимов Одессы, подобных Дюку или Фонтану. Бывалые моряки, зазывая друзей в кабак, говорили не «пойдем в «Гамбринус», а «заглянем к Сашку–музыканту!»
Оставив свою свиту на улице, Крик и Винницкий спустились по двадцати истертым ступенькам в длинное помещение кабака. Налетчик дружески похлопал по плечу статую фламандского короля, стоявшую сбоку от входа.
— Бе–е–еня! — радостно поприветствовала Крика буфетчица. — Надеюсь, ты к нам без налета?
— Мадам, ну шо вы говорите! Грабить «Гамбринус» будет все равно, как сиротский приют — жалко и дети плачут!
— Вы по пиву или по мамзель, Беня?
— Никаких Мопассанов, мадам! Я до Сашки, причем исключительно по серьезной заботе!
Отыграв «Славное море, священный Байкал», Саша спустился со своего помоста.
— Саша, я всегда рад за твое искусство, но сегодня я исключительно по прозе жизни. Взгляни и скажи, есть ли здесь моряков с кораблей на этой бумаги?
Певзнер взял список, быстро пробежал его глазами и, повернувшись в зал, стал высматривать кого–то между столиками.
— О, Беня, вон поглядите туда — добрейшей души человек, Ховрин Артемий Кузьмич! Сильно меня уважает за «Боже, царя храни!» сыгранный под мотив фрейлехс. Пароход «Одиссей», и никак иначе. Артемий Кузьмич! Можно до вас со срочным делом?!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
10 сентября 1899 года. Одесса.
Когда Ховрин, вежливо поддерживаемый Певзнером за локоток, слегка покачиваясь от выпитого в процессе беседы алкоголя, вошел в невзрачную мазанку, одну из тех, что роились вокруг гавани, словно чайки вокруг телеги с рыбой, на берег уже опустился поздний вечер. Встав на пороге комнаты и упершись руками в бока, он обвел жилище мрачным взглядом. Узрев Троцкого, Туташхиа и Корено, молча сидевших за столом, Ховрин повернулся к Певзнеру:
— Это этих варнаков, что ль, надо из городу тишком вывезти?
— Артемий! Ну к чему сразу высокие слова и громкий пафос? — делано возмущаясь, развел руками музыкант. — Милейшие, интелехентные люди, а ты сразу – варнаки!
— Это хто из них тилегент–то, прости Господи? – удивленно буркнул моряк. — Разве что этот, на яврея похожий, да и то не уверен. Кольку Корено я уж давненько знаю, да и кто его в Одессе не знает, ни разу он ни тилегент. Биндюжник добрый, матрос недурственный — что есть, то есть, а за все остальное я так скажу, матрос – он и в Африке матрос. И за все остальное я так скажу — хто мне тилигента среди нашего брата покажет, тому сразу целковый даю! Тут уж так — либо матрос, либо тилигент. Мыкался тут один года два тому назад, Сашка Гриневский, так сколь матросом не прикидывался — один бес тилигентом остался. Так шо Корено – матрос и с ним все ясно, а вот грузин на меня волком из угла зыркает, того и гляди глотку порвет. Он ежели какие гимназии с институтами и кончал, то только те, где бошки резать учат. Ладно, слово мною дадено, возьму их на борт, тока ежли они чего вздорного учинят, али супротив команды да капитана бучу поднимут, я тя, Сашка, сразу предупреждаю, в море таких смутьянов лично повыкидываю.
— Ну, что страдальцы, — после того, как за Певзнером закрылась дверь, боцман повернулся к товарищам по несчастью, — переодевайтесь в робу, вещички свои берите, да на пароход пойдем.
