Андрей Валентинов - Небеса ликуют
— Киев, — медленно проговорил я. — Август и сентябрь. Я буду там.
…Сказал — и сам себе не поверил…
Она подалась вперед, губы сжались.
— Киев? Ты уже говорил о Киеве! Я узнавала, это где-то в Польше… Хорошо! Я найду тебя, Адам! Прощай! Не забудь о подарке!
…Она уходила по пустой, затянутой утренним туманом улице. Каблучки звонко били тонкий лед…
Подарок я отыскал в углу — большой, в темном мохнатом чехле. У подарка было шесть струн, отозвавшихся на мое прикосновение нетерпеливым звоном.
Откуда она узнала, что я мечтаю о гитаре? Кажется, я ей говорил — мельком, походя… Или не говорил, просто догадалась?
Пальцы легли на деку…
«Клирик не должен играть на гитаре! Вы слышите? Я приказываю вам не брать с собой гитару! Приказываю! Вы обязаны повиноваться!..»
Слушаюсь и повинуюсь, Ваше Высокопреосвященство!
Бурбон, Марсель увидя,
Своим воякам рек:
О, Боже, кто к нам выйдет,
Лишь ступим за порог?
На этот раз песня про славного принца Бурбона звучала в два голоса, да так, что с потолка сыпалась крошка. Пели уже в третий раз — и все с тем же вдохновением. Оно не иссякало — как и вино в кувшинах.
Шевалье дю Бартас был свободен. Как вольный ветер. Как шпага, выхваченная из ножен.
То спуски, то подъемы,
Ах, горы не легки!..
Дошли, но даже дома
Свистели в кулаки!
Ради такого случая в кубках темной кровью плескалась «Лакрима Кристи». Удивленному шевалье я пояснил, что это Дар от Конгрегации паломничества.
Интересно, существует ли такая?
* * *— Мой дорогой друг! — прокашлявшись и причастившись «Слезы Христовой», возгласил дю Бартас. — Я скинул оковы и надел латы! Во мне кипит кровь моего пращура, славного рыцаря Анри де Гюра дю Бартаса, возложившего на себя Алый Крест, дабы шествовать в Иерусалим! Я трепещу — но не от страха, а от предчувствия подвигов! Пойдет дым коромыслом!
У меня было точно такое же предчувствие. Но, странное дело, я не испытывал восторга.
— Однако же, дорогой де Гуаира! Насколько я понял, надлежит нам странствовать без слуг. Я не слишком привередлив, но гоже ли благородному дворянину самому снимать сапоги?
Шевалье сокрушенно покачал головой.
— К тому же меня несколько смущает наш спутник. Вы, кажется, говорили, что он из грамотеев?
Я подтвердил и это. С синьором де ла Риверо нам предстояло встретиться уже в Остии.
— Не люблю мозгляков! — Дю Бартас скривился. — Перышки, бумажки… Да разве это занятие для настоящего мужчины?
Римскому доктору богословия в этот вечер определенно икалось.
На столе, рядом с полупустым кувшином, лежал небольшой томик в новеньком желтом переплете. Теперь у славного дю Бартаса было целых две книги. Вторую — записки его соотечественника ле Вассера де Боплана, только что изданные в славном городе Руане, я случайно нашел в книжной лавке неподалеку от Колизея.
Увидев мой подарок, шевалье ужаснулся, но я твердо заявил, что чтение «Описания Королевства Полонии» входит в программу паломничества. Дю Бартас смирился, пообещав прочитывать в день минимум два абзаца.
Этот томик пригодится не только ему. Матушка увезла меня в Италию, когда мне только-только исполнился год. Какая ты теперь, родина?
— Да вы загрустили, дорогой друг! — Тяжелая ладонь шевалье легла мне на плечо. — Бросьте! Блуждать по дикой Татарии все же отраднее, нежели гнить в римской тюрьме! К тому же…
Внезапно его глаза округлились, нижняя челюсть, дрогнув, начала отвисать:
— Поп! Убей меня Бог! Поп!
В первый миг я решил, что речь идет обо мне, но палец доблестного дю Бартаса указывал в сторону двери. Поп? Я оглянулся — и узрел попа.
…Фиолетовая сутана, острый нос в прыщах, сверкающая лысина вместо тонзуры, скрученное вервие, заменяющее пояс…
В первый миг я, как и положено, не поверил глазам своим. Затем решил, что кто-то из моих приятелей-комедиантов решил нас напоследок разыграть.
— Рах vobscum, дети мои! Не подскажете ли, где мне найти монсеньера Адама?
Теперь челюсть начала отвисать у меня.
— Изыди! — рявкнул шевалье, сотворяя нечто напоминающее крестное знамение, но гость оказался настойчив.
— Ведомо мне, дети мои, что оный монсеньор Адам…
…Голос под стать внешности козлиный. Или ослиный. Или все вместе.
— …в явной близости отсель пребывать должен… Дю Бартас зарычал и начал грозно приподниматься. Пора было вносить ясность.
— Дорогой шевалье, не утруждайте себя. Я разберусь. Оказывается, для того чтобы приподнять попа за шиворот, не требуется особых усилий. И чтобы выкинуть в коридор — тоже.
— Только не бейте его, — напутствовал меня пикардиец и, подумав, добавил: — то есть, я хотел сказать, до смерти.
* * *Я втолкнул фиолетовую сутану в комнату, бросил на табурет, хлопнул дверью.
— Вы что, ополоумели? Кто вас прислал, болван? Прыщи на его носу побелели. Дрожащая ручонка нырнула за пазуху, доставая свернутый в трубочку листок.
— М-монсеньору Адаму де Гуаире!.. Я — брат Азиний, смиренный брат Азиний…
Я хотел вновь приложить его, но вовремя заметил печать. Знакомую сургучную печать на красном шнурке.
Его Высокопреосвященство Франческо Инголи не забыл обо мне.
Читал я долго — сперва раз, затем второй. Вроде и язык итальянский, и буквы знакомые…
— Не понимаю, брат Азиний. Туг сказано, что вы… едете со мной?! Куда?
— Истинно так, монсеньор! — радостно подтвердил попик. — Послан я, дабы споспешествовать вам, равно как и спутникам вашим. Споспешествовать — и помощь оказывать, какая мне по силам. В своей неизреченной милости Его Высокопреосвященство призрел меня, скромного брата, и, вызволив из узилища, доверил ехать в земли барбарийские, дабы узреть, яко воссияет там святость…
— Стойте! Стойте! — взмолился я. — Какое узилище? Какая, к черту, святость?
Брат Азиний скромно потупил очи и поспешил перекреститься.
— Та святость, монсеньор, что от святых, избранников Господних, истекает. Ибо сказано: яко же душа святого в горнии выси исходит, то Небеса ликуют!
Бог весть, кто сказал это! Небеса ликуют… Не беса ли куют?[14]
— Церковь наша святыми, яко колоннами коринфскими, изукрашена. А посему поручено мне изыскать в Рутении праведников, что жизнию святою прославились, а тако же мучеников, за веру пострадавших. И теми примерами укрепить в пастве послушание, среди пастырей же — рвение…
Его Высокопреосвященство явно решил мне отомстить.
За гитару.
— Значит, святых искать будем? — вздохнул я. — А при чем тут узилище?
Он вновь опустил очи долу, шморгнул носом.
— Грехи… Каждый грешен, монсеньор! Искусил меня бес, и согрешил я тремя органами чувств: увидел, услыхал, коснулся…
— Денег?
— Ни Боже мой! — Он даже подпрыгнул. — Не грешного злата, но некоего отрока, летами юного, видом же ангелоподобного…
При этих словах брат Азиний почему-то причмокнул.
— Ясно, — констатировал я. — Ну что же, добро пожаловать! Прежде всего не смейте называть меня монсеньором…
* * *— У меня хорошая новость, шевалье, — сообщил я, входя в комнату. — Кажется, проблема с сапогами решена.
— Отменно! — Дю Бартас ничуть не удивился. — Mon Dieu! Да за это надо выпить! Хотя нет, мы еще не пили за вашу гитару!
Подарок Франчески лежал тут же — роскошный, переливающийся перламутром. Мне даже не хотелось думать, сколько ей пришлось заплатить за такое сокровище.
Впрочем, перламутр — ерунда.
Гитара звучала… Бог мой, как она звучала!
— Но выпьем мы не прежде, дорогой друг, чем вы сыграете! Parbleu! Я чувствую, в пути нам не придется скучать!
Сыграть? Почему бы и нет? Я осторожно взял гитару, прижал к груди, тронул чуткие струны — и пожалел, что с нами нет Коломбины.
— Это испанская песня, шевалье. Она называется «Облако Южный Крест»…
Комментарии Гарсиласио де ла Риверо, римского доктора богословияОтец Гуаира в восторге от своей палаческой работенки. Вместе с тем он сильно заблуждается в степени своих успехов. Ни о какой моей покорности и речи не шло. Он прав в одном: в том, какие чувства я к нему испытывал в те дни. Впрочем, за эти полвека они ничуть не изменились.
Конечно же, я никого не выдавал. Арест моего брата последовал по просьбе испанской Супремы, что же касается остальных, то это были не друзья, а совершенно посторонние люди.
Автор не только склонен приукрашивать свои деяния (и злодеяния), но часто элементарно лжет.
Приведу пример.
Его взаимоотношения с этой жалкой комедианткой (с которой побрезговал бы якшаться любой порядочный человек) вовсе не были столь безобидными. Отец Гуаира не упомянул, что тем утром, перед тем, как он ее выгнал, вероятно, удовлетворив свою гнусную похоть, к нему зашел я. Не люблю подглядывать в замочную скважину, но ради истины отмечу, что они вовсе не сидели на его ложе. Упомянутая комедиантка, совершенно обнаженная, спала, укрытая покрывалом, а отец Гуаира стоял у окна.
