Было записано (СИ) - "Greko"

Я повеселел. Уже стал представлять, что родится обязательно копия Тамары. Значит, мир будет осчастливлен еще одной прекрасной девушкой, которая вырастет, выйдет замуж, нарожает детей… Тут опять пришлось замереть от роя космогонических мыслей.

«Получается, что я — прапраправнук из будущего — сам стал, ну, будем считать, основателем рода⁈ Сам себя родил? Все было для этого? Может, было так, что линия напрочь прерывалась в каком-то из течений жизни? А меня сюда выбросило, чтобы я не дал этому случиться? Спас наш род? Матерь Божья!»

На большее сил не хватило. Голова стала разрываться как от мыслей, которые мой ум никак не мог объять и переварить, так и от картинок, в которых рисовалась одна линия жизни, а от неё ответвлялись другие. Одна река жизни и её притоки. И непонятно, река ли продолжит свое течение в будущем или какой-то из притоков? Какая вода достигнет океана, а какая вся уйдет в песок в пустыне безмолвия и смерти.

«Не, не. На фиг! Это не моего ума дело, в том смысле, что моего ума не хватит. Может быть, Эйнштейн какой-нибудь и справился. Только не я! Моё дело следовать заданию и плыть по реке. По той реке, в которую меня швырнули. Верить, довериться и — плыть! Все записано! А, если так, то не нужно бояться!»

И в первый раз после того, как я узнал о беременности жены, я успокоился совершенно. А следом внутри поднялась такая волна радости и нежности, что я не удержался, поднял голову к небу и гаркнул:

— Я буду отцом! Ура!

… В роте, где мне выпало служить, как и во всяком замкнутом мужском коллективе, не все было всегда гладко. Редко, но эксцессы случались. Побегов и длительных самовольных отлучек не было, а вот на случаи своеволия и последующего телесного наказания насмотрелся. Бывало, напьется солдат, нагрубит старшему по званию или подерется, да и получит шпицрутенов. Перепадало даже тем, кто имел орден — и нижним чинам, и унтер-офицерам, хотя они были уверены, что им уже битье по спине не грозит. Если был пойман за пьянство или распутство, крест не спасал. Соберется полковой суд и вынесет приговор: получи столько-то палок[1]. Воровство у своих товарищей наказывалось ещё строже. Виновных прогоняли через пятьсот человек по три-четыре раза и отправляли служить в линейные батальоны. Мне эти сцены наказания — как серпом по одному месту. После стамбульской фалаки смотрел на телесные наказания как на злейшее зло. Слава Богу, не пришлось в руках подержать тонкий прут. Иначе нарвался бы на неприятности.

К моему удивлению, больше всего проблем создавали семейные роты. Имевшие много свободного времени женатики, вместо того чтобы заниматься своим хозяйством, предпочитали пьянствовать. Воровали у местных сено и дрова, отнимали водку. Иногда приходили в казармы, вроде как, в гости, а потом что-то пропадало.

Встретил меня через пару недель после Рождества на плацу унтер-офицер, которого все звали за глаза Прокопычем. Он иногда наведывался к Соколову. Тот давным-давно, в начале службы унтера, был его дядькой.

— Отчего в гости к нам, в слободку не заглядываете? Деньгу жалеете?

— Вроде, не знаю там никого.

— Отчего не знаете? Вот он я — приглашаю. Кислого молочка — нет? Не соскучились за молочным? Корова своя есть. Шмятанка. Айда?

У меня аж челюсти свело, так вдруг захотелось мацони. Намазать им краюху белого хлеба или обмакнуть в него нарезанные брусочками овощи и похрустеть, стирая с усов белую пену! В отупляющем гарнизонном быту еда превращалась в нечто вроде культа. Самую незамысловатую снедь полагалось есть с чувством, толком и расстановкой. Не спеша. Словно убивая время за неторопливым поглощением скромной трапезы. А любой приварок выглядел даром небес!

— Отчего же не сходить? Только у ротного отпрошусь. Не дело в самоволку бегать разжалованному!

— Так отпрашивайтесь! Вам не откажут.

Ротный не возражал. Лишь странно посмотрел на меня. С какой-то задней мыслью, как мне показалось.

Пошли.

Форштадт меня поразил своей неухоженностью. Заборы изломаны. Перед избами кучи мусора. Дома ветхие и грязные. Изнанка солдатской колонизации, о которой столько слышал дифирамбов, когда служил в штабе ОКК.

Жилище Прокопыча не выделялось в лучшую сторону. Внутри было не чище, чем снаружи. Настоящий свинарник. Стол с объедками. Унтер небрежно смахнул их на пол.

— Агафья! Ну-ка, покажись!

Вошла хозяйка. Молодая женщина с побитым оспой лицом. Держалась настороженно. Глаз не поднимала. Теребила пояс застиранного невзрачного платья в ожидании мужниных приказов. Какая-то забитая, как неживая.

— Водки нам сообрази на стол! — приказал унтер. — И эта… капустки там, огурчиков…

— Ты, вроде, молока кислого обещал, — вмешался я, не испытывая никакого желания пить с унтером и уже жалея, что пришел.

— Молоко будешь с водкой мешать? — изумился унтер, переходя на «ты».

— Мешать не буду. Не хочу водки.

— Ну, как знаш! А я усугублю. Мясоед. Сейчас можно.

Агафья расставила на столе миски с капустой и огурцами. Выставила бутыль с местной виноградной дурной водкой. Прокопыч налил себе кружку. Выпил. Зажевал кислой капустой.

— Где ж ты корову держишь? Коровника или сарая что-то не заметил.

— Так нет коровы.

— Что ж ты мне голову морочил?

Унтер хитро прищурился. Замахнул еще чачи, заполняя пространство резким запахом сивухи.

— Значит, не понял?

— Что я должен понять?

— Я тебе иной шмятанки обещал. Молочка… Бабу мое хош?

Я откинулся от стола, словно мне плюнули в лицо.

Унтер не унимался.

— Ты не смотри, что рябая! В постели горяча. И сиськи что твое вымя! Напьёшьси молочка… Гы-гы-гы! Ты ж богатей! Рупь серебряный обществу подарил. А я за рублем не гонюсь. Ик… Мне и полтины хватит. Ну, как? По рукам?

Я вскочил из-за стола.

— Да пошел ты!

— Эй, эй! Не серчай! Аль брезгуешь⁈ Да не беги ты! Ребятам не говори! — летело мне в спину.

Ну, и дела! Солдаты — сутенеры, полковая проституция во плоти! Женой своей торговать — это же надо такое придумать![2] Я вернулся в роту и рассказал Петровичу.

Соколов помрачнел.

— Давно за ним присматриваю! Все ж не подвела меня чуйка. Вы офицерам не говорите. Мы его сами накажем. По-свойски.

Прокопыч, как чувствовал, неделю не появлялся в казарме. Затем притащился. С ним церемониться не стали. Уволокли в чулан и так отходили, что он попал в полковой лазарет. Последствий не было. Ротный закрыл глаза на самоуправство. Да и расправа случилась накануне отправки всего батальона в Дарьяльское ущелье для расчистки Военно-Грузинской дороги от снега. Традиционная вылазка, как мне поведали сослуживцы.

Рота повеселела. Хотя поход ожидался трудным, появлялся шанс обрести суррогат свободы. Месяц, два в горах, жизнь не солдат, а почти вольных — это больше всего привлекало людей, уставших от однообразия. Их не пугала тяжелая работа, суровые ночевки в снегу, в метелях и под дождем, возможные нападения лезгинов. Я же не знал радоваться или горевать. Разлучаться надолго с Тамарой не хотелось. И трудности страшили. Насмотрелся на переход из Закавказья. На Крестовский, на Терек, на скалу Пронеси Господи. Зимой там жуть что творится. Была бы перспектива возможной выслуги, тогда — другой расклад. А так… Скорее отморожу себе все на свете, чем в унтеры выбьюсь.

Перед отправкой прибыл какой-то незнакомый мне генерал. Батальон построили покоем. Генерал, кутаясь в длинную шинель под пронзительным январским ветром, произнес напутственную речь. Среди прочего бла-бла-бла сказал:

— Бдительности не терять! Ружья держать под рукой! Балует хищник на Линии и на дорогу прорывается малыми партиями!

Завершил свое выступление так:

— Разжалованные есть?

Из строя вышло полтора десятка человек. Построились. Я вместе с остальными.

Генерал прошел вдоль ряда. Уставился на меня тяжелым взглядом.

— Декабрьский?

— Никак нет, Вашество! Я ноябрьский.

Генерал дернулся как от удара. Закрутил головой в поисках того, кто подскажет, что значит сия выходка. Бочком-бочком ретировался, не сказав ни слова.