(Не)добрый молодец (СИ) - Птица Алексей

Вадим шёл молча. Что толку читать молитвы? Не сказать, чтобы он был закоренелым атеистом, в Бога верил. Но вера его являлась, скорее, данью традиции, чем зовом сердца. Бабушка верила, мать почти верила, отец в церковь тоже, бывало, ходил, а Вадим только считал, что верит. Вот и сейчас он вымотался до морального отупения.

Сегодня он убил живого человека, а про мертвяков и говорить нечего. А что будет дальше? Вместе с думами пришло и безразличие к собственной жизни. Видя, что монах стал отставать, он крикнул кузнецу.

— Елизар, надо медленнее идти, а проще вообще весь груз кинуть, кроме еды и оружия. Мертвякам вещи и котелки не нужны.

— То дело ты говоришь, — согласился с ним Елизар. — Анисим уже стар, а идти ещё далеко. Да и лучше живыми дойти, чем со всем добром в лету кануть. Только надобно не просто всё сбросить, а хоть немного сховать. Лес рядом, спрячем.

Так они и сделали, сгрузив лишнее под старую ель и забросав все ветками и лесным мусором. Выйдя обратно на дорогу, под светом звёзд и узкой серповидной луны они продолжили путь. До монастыря осталось совсем немного, когда их дорогу перегородила смутная тень.

Первым её заметил Вадим. Отец Анисим уже к этому времени почти висел на плечах Елизара, а тот был полностью занят тем, что нёс и его, и оружие. Вадим предупреждающе крикнул. Мертвяк на мгновение застыл, а потом резко устремился вперёд.

Елизар оттолкнул от себя отца Анисима, а сам схватился за саблю. Вадим действовал, словно в тумане. Вспомнилась игра детства, когда они швыряли палки по пустым банкам, сбивая их с асфальта. В числе прочих вещей он нёс и топор отца Анисима.

Сил у Вадима оставалось мало и поэтому, сделав неимоверное усилие, он, что было мочи, швырнул топор, целясь в голову мертвяка. Топор, один раз прокрутившись, врезался в грудь монстра обухом, заставив на мгновение отклониться от основной цели. Этого мгновения хватило Елизару, чтобы разрубить чудовище пополам. Второй удар раскроил череп мертвяку, и всё было кончено.

— Сколько же их ещё по лесу бродит, — проговорил отец Анисим.

— А Бог его знает! — отозвался кузнец. — Но если ещё есть, то, боюсь, мы сегодня не отобьёмся и не дойдём до Пустыни.

— Дойдём, — отозвался на это Вадим. — Он один был.

— Почём знаешь? — осведомился кузнец.

— Они либо по одному ходят, либо сразу группой. Если вышел один, а других нет, значит всё.

— А вдруг ещё один выйдет, но токмо дальше? — спросил Анисим.

— Ну, выйдет и выйдет, убьём и дальше пойдём, — равнодушно отозвался Вадим.

— Второй раз ты жизнь нам спас, отрок. Зачем вернулся? — тут же спросил кузнец.

— Не знаю, не смог уйти. Всё равно пропадать, так уж лучше вместе.

— Не перестаю тебе удивляться, Вадим. Ладно, нам бы дойти.

— Дойдём, — уверенно отозвался Вадим, и они продолжили свой путь.

К воротам Пустыни уставшие путники вышли аккурат к полуночи. Мгла застила неверный блеск узкого серпа ночного странника. И лишь только тусклый отсвет многочисленных звёзд освещал их путь, пугая население Оптиной Пустыни.

Глава 11

Пустынь

Как их запустили в ворота монастыря, как он добрался до полатей, Вадим не помнил. Всё делалось им почти автоматически. Он снимал с себя груз, помогал довести отца Анисима, слушал ободряющие слова. Куда-то шёл, что-то делал.

Потом он вспомнил, что его отвели в баню и, сорвав одежду, помогли помыться, заодно проверив тело на наличие царапин и укусов. Ничего не найдя и не стесняясь его наготы, пожилая монахиня помогла ему одеться и осторожно довела до трапезной.

Чарка хмельного мёда да давно остывшая каша с мясом насытили его. Хмель ударил в голову, хоть медовуха крепкой и не казалась. Лёжа уже на полатях, Вадим никак не мог заснуть и ещё долго ворочался в каком-то странном полусне. События прошедшего дня мелькали у него перед глазами в поистине дьявольском калейдоскопе.

Мерзкие рожи бесноватых злобно скалились и пытались дотянуться до него, чудились разбитые черепа, отрубленные руки и ноги. И всё это шевелилось и пыталось подползти и напасть. Злобный хохот, не иначе как дьявола, стоял в ушах Вадима. Потом перед глазами всплыл послушник, которого он убил, и кровь, ярко-красная кровь. Вадим замычал в страшной тоске, пытаясь отделаться от этого наваждения.

— Спокойно, мальчик, спокойно! — прохладная женская ладонь опустилась ему на лоб, успокаивая. На краю сознания он услышал, как пожилая монахиня стала громко читать молитву изгнания злого духа. Он не просыпался, но, вслушиваясь в её мелодичный успокаивающий голос, чувствовал, что боль, телесная и моральная, стали оставлять его. Потом, сквозь сознание, внезапно пробился чистый детский голосок, что повторял за монахиней слова молитвы и молился так искренне и так благостно, что на душе становилось спокойнее, а разум и мысли очищались от скверны.

Женский и детский голоса то затихали, то вновь становились громче, убирая с сердца Вадима грех и страдания. Постепенно голоса слились в один звуковой фон, который убаюкивал, облегчал боль и успокаивал зверя ненависти, разбуженного случайно. Вадим метался на топчане всё меньше и меньше, пока его лицо, обильно покрытое потом, не расслабилось.

— Агафья, — прошептал он, улыбнувшись, и тут же забылся крепким здоровым сном.

А монахиня всё читала и читала молитву, держа руку на лбу отрока. Она чувствовала его боль и, как могла, старалась убрать её. Наконец отрок затих. Она сняла руку с его лба, но продолжала ещё какое-то время читать молитвы, а вслед за ней повторяла слова и маленькая послушница. Слабый огонёк свечи мягко потрескивал, освещая первые морщины на белом челе отрока. Близилось утро.

— Совсем ещё юный и какой-то беззащитный, — думала монахиня.

Когда-то и она была такой, но жизнь прожить — это не реку перейти. Всё случилось у неё: и молодость, и красота, и любимый, всё она имела, и всё прошло, да быльем поросло. Монахиня вздохнула, чего уж теперь… Она нашла свой покой здесь, и сегодня ей нужно вовремя предупредить настоятеля о плохом или уведомить его поутру о хорошем.

— Агафья, — ты сможешь побыть с ним до утра и не заснуть?

— Да, мать Ефросинья, — пискнула тоненьким голоском девочка.

— Смотри, он успокоился. Трудно пришлось ему, странный он, словно бы чужой здесь. Одет странно, говорит странно, ведёт себя странно. И в то же время он добр, отзывчив и неприхотлив. Не ропщет, но слово своё имеет. Вроде и не воин, а воевать не боится. Может быть, Елизару и удастся из него защиту монастырю сделать, а себе замену. Ты смотри за ним, мало ли что может случиться. Тогда прибежишь. Если плохое, то к отцу настоятелю и Елизару, ежели хорошее, то ко мне. А днём дам тебе покой, выспишься всласть. И мёду получишь.

— Хорошо! — обрадовалась девочка, а монахиня вышла .

Пламя свечи продолжало гореть какое-то время, пока воск полностью не оплавился. Дымящийся огарок так и остался лежать на глиняном блюдце, напоминая о ночном бдении Агафьи. Она очнулась от дремоты ранним утром. Посмотрела на отрока, тот спокойно спал, посапывая во сне, словно младенец. Никаких признаков демонической болезни у него не наблюдалось.

— Слава тебе, Господи! — пропищала Агафья и мелко перекрестилась три раза, бормоча при этом благодарственные молитвы. Он решила сообщить хорошую новость монахине, но остановившись на пороге кельи, решила не торопиться и присела на грубую скамью. Сон, словно обух топора по голове, тут же отключил её.

Вадим открыл глаза и, стряхнув остатки сна, привстал на локтях. С удивлением оглядевшись вокруг, он тут же заметил Агафью, что крепко спала на маленьком столе, пуская слюнки от сладкого сна. Ей снился мёд, сочные, текущие тёмной сладкой жидкостью соты. Она схватила их и стала лопать, причмокивая от удовольствия. Внезапно появилась пчела, громко зажужжала и позвала её по имени мужским голосом.

— Агафья, Агафья!

— А! — подхватилась со скамьи девочка.

На неё удивлённо смотрел Вадим.