Пьер Бордаж - Ангел бездны
– Выбор есть всегда. Потому что мир каждое мгновение меняется.
– Но только бомба мне выбора не оставила. И моим родителям и сестре – тоже.
– Я ведь тебе уже сказала – прошлое не изменишь. Но никто не заставляет нас оставаться у прошлого в плену. Покажи мне твое прошлое! Видишь – его нет. Наша память – это ловушка, она нас связывает и постоянно возвращает назад.
На сей раз Пиб взял у нее хлеб и ломоть сыра. Первые куски он проглотил с трудом, но затем от вкусной еды у него проснулся аппетит, и он наелся только после того, как проглотил три бутерброда. Когда они уже заканчивали есть, полило как из ведра. Под проливным дождем они дошагали до первого населенного пункта, через который проходила железная дорога. Это был заброшенный поселок с полуразвалившимися домами. Они укрылись в более или менее уцелевшем сарае, хотя его шиферная крыша местами прохудилась, а стены поросли плющом. Судя по запаху, когда-то в нем держали коз или овец.
– Давай немного просохнем здесь.
Предложив это, Стеф сбросила рюкзак, затем сняла плащ и джинсовый костюм и развесила их на вязанках сена, сваленных в углу сарая. Она осталась в одном нижнем белье, но кольт по-прежнему висел у нее на боку – Стеф сняла предохранитель. Пиб поначалу не хотел раздеваться, боясь, что не сумеет скрыть острое желание, которое прожигало его от самой макушки и выпирало внизу живота. Он снял только куртку и тенниску, но решил не расставаться с брюками, носками и пистолетом. Задрожав от неожиданной прохлады и стараясь унять дрожь, он посмотрел на пистолет Стеф:
– Ты и впрямь боишься, что в этой дыре на нас могут напасть?
Она не ответила, насторожившись и устремив глаза на дверь сарая. Пиб не услышал ничего, кроме стука капель по шиферной крыше.
– Ох, Задница, ты…
Она выразительным жестом приказала ему замолчать. Тогда Пиб различил равномерный скрип гальки на дорожке.
13
Человек, сидевший без сил на стуле, был тряпка тряпкой. Ему сообщили, что это молодой писатель с большим будущим. Не будучи прорицателем, он бы и гроша ломаного за него не дал теперь, после того как будущего гения застукали на одной из вечеринок, где пытали и умерщвляли детей, купленных в лагерях, которые власти стыдливо окрестили центрами эвакуации выходцев исламских стран, ЦЭВИС. Этого типа схватили как щенка вместе с другими важными шишками из числа политиков, бизнесменов и представителей творческой элиты.
Это была великолепно организованная облава, дело рук помощника легионеров Тальвара, сыщика, предпочитавшего методы такие же резкие, какими были движения его могучих плеч и рук. Его-то и в самом деле ждала в будущем отличная карьера. Именно Тальвару принадлежала неоспоримая заслуга завершить дело, начатое Джоном Вейном, старым лисом, который утопился в водах Сены. На сей раз ни малейшей утечки информации, ни одного предательства. Ни одна собака не разнюхала про налет, подготовленный вспомогательным отделом. Сотня вооруженных до зубов человек окружила особняк в восточном предместье. Они приступили к операции в назначенный час, обезвредив охрану с помощью подкожных инъекций, и ворвались в главную залу с такой скоростью, что эти придурки, находившиеся под кайфом от острых ощущений, не успели удрать. Некоторых даже застали в тот момент, когда они насиловали несчастных детей, подвешенных к потолку – точнее говоря, повешенных, кое-кто из них уже скончался, а кое-кто еще продолжал трепыхаться – или привязанных к орудиям пытки. Сверхчувствительные цифровые фотокамеры запечатлели множество кадров, из которых добрая часть появится на страницах газет и будет расклеена повсюду. Всем без исключения мужчинам и женщинам, находившимся в доме, надели наручники. Их затащили в машины и отправили в камеры центрального отдела, не дав одеться. В комнатах дома обнаружили дюжину трупов детей от четырех до двенадцати лет. Все они были смуглыми, с курчавыми волосами. И всех подвергали всевозможным пыткам, чтобы в конце концов задушить, вспороть им живот или выколоть глаза. Немало помощников легионеров выбегали из дома в сад, где их выворачивало на изнанку. Его самого до утра тошнило, и желчь подкатывала к горлу.
Ему вместе с двумя коллегами было поручено добиться показаний от будущего великого писателя. Он поступил во ВКЛОГВ в семнадцать лет благодаря одному другу его матери, который знал одного человека, а тот, в свою очередь, знал одного ответственного работника из Военного министерства. Он вошел в число привилегированных молодых людей, приписанных к вспомогательному отделу легиона, которых не отправляли на Восточный фронт. Он не зевал: за год, проведенный во ВКЛОГВ, он стал сначала унтер-офицером, а затем офицером. Начальство хвалило его рвение, работоспособность и прочило ему неплохое будущее. Правда, внезапный провал писателя напомнил ему о том, что не следует слишком уж уповать на славное будущее.
Они поместили арестованного в камеру для допросов – три метра в длину, три в ширину, два в высоту, глухие обитые тканью стены, в углу параша, лампа мощностью в тысячу ватт, стол и два стула. Никаких ширм, все на виду. Ему завели руки за спинку стула, сложили крестом и привязали с помощью двух комплектов наручников левую руку к правой ноге, а правую руку – к левой ноге. В такой позе человек постоянно прогибал спину, а плечи и затылок через несколько часов пронзала кошмарная боль.
Теперь-то писатель сам почувствует, что за муки терпели от него и его приятелей те дети – конечно, исламское отродье, но все же… На нем не было ничего, кроме дырявого носка. В начале допроса он настойчиво требовал дать ему его вещи, но Дедок – один из двух его коллег, который получил свое прозвище три года назад, когда у него появился внук, – залепил ему очередь из оплеух. Дедок всегда начинал допрос с нескольких размашистых и звонких оплеух, а уж потом переходил к более серьезным способам воздействия. Оплеухи, объяснял он, оглушают, они звенят, как пасхальные колокола, повергают подследственного в состояние, похожее на эйфорию, и иногда их вполне достаточно, чтобы получить полное признание. Нужно только бить всей ладонью и сжав пальцы.
А потом писатель потребовал… адвоката! Адвоката? Может, еще и судебный процесс организовать? Дедок ответил ему, что мерзавцы вроде него не имеют права даже называться людьми, и дал ему со всей силы ногой по ребрам, чтобы показать, какая разница существует между сыновьями Господа и выродками Сатаны. Многообещающий писатель извивался от боли, сидя на стуле. Тяжело, если нельзя ни согнуться пополам, ни закрыться руками, когда боль вгрызается вам в плоть, в нервы, в кости.
Писателю предложили воды и стали задавать дежурные вопросы: имя, фамилия, адрес, возраст, профессия (они знали, кто он…). Вопросы перемежались замечаниями о достоинствах и недостатках богатства, славы, бедности, порока и добродетели. Писатель отвечал коротко, иногда невпопад, из-за мучившей его боли. Дедок ему объяснил, что его быстро отвяжут, если он будет готов им помочь: у них ночью есть дела поинтересней, чем потрошить сексуальных маньяков, – как у всех хороших учеников архангела Михаила, у них имеются семьи, им хочется поскорее вернуться домой и поцеловать утром детей. Тогда писатель вдруг выплеснул целый поток слов, которые иногда нужно было направлять в нужное русло, а иногда приостанавливать. Да, он несколько раз участвовал в закрытых вечеринках, да, он часто менял партнеров, женщин и мужчин, да, он пришел на вечеринку, устроенную одной знакомой его издателя, кто она? Ее зовут Мод, кажется, нет, я не знаю ее фамилии, пожалуйста, отвяжите меня, а то я сейчас… мне так хочется в туалет, что я сейчас не сдержусь… Так значит, Мод его пригласила на вечеринку, где обещала ему спуститься еще на одну ступень порока, он пришел туда из чистого любопытства, а также потому, что надеялся там найти источник вдохновения, которого ему не хватало, нет, он не знал, он клянется, что не знал, что там пытают арабских детей, отвяжите меня ради Бога, а то у меня лопнет мочевой пузырь.
Дедок отказался снять с него наручники. На каждом допросе помощники легионеров устраивали такую игру, своего рода пари: сколько времени продержатся обвиняемые, прежде чем сходить под себя? Эти кретины выпивали всю воду, которую им предлагали, не догадываясь, что это делается не из сострадания к ним. Допрашиваемые держались до последнего, но всегда наставал момент, когда, пребывая на грани сна и бодрствования, они забывали о своей гордости, а очнувшись, оказывались во влажной и унизительной реальности. В случае с писателем Дедок спорил на пятнадцать евро, что тот продержится три часа. Жерфо, его второй коллега, ставил пятнадцать, что четыре с половиной, он сам – пятнадцать, что шесть. Дедок ушел через три с половиной часа, признавая таким образом свое поражение. Жерфо прождал пять часов, после чего тоже удалился, проворчав, что коли Юнец (как прозвали его в отделе) заработал на них тридцать евро, сам пусть и разбирается с формальностями, сам пусть заставляет обвиняемого подписывать протокол допроса, по возможности добровольно, и запихивает его к остальным в одну из трех камер особого наблюдения. Нагишом? Ну разумеется, у тебя что, есть для него барахло?
