Андрей Ерпылев - Слуга царю...
Конечно, народная молва как всегда преувеличивала: никаких интимных отношений между Челкиным. и будущей императрицей не было ни в те далекие, подернутые сладким флером ностальгии времена, ни в более поздние, когда она стала сначала супругой наследника, а потом — полновластной государыней… Да и не могло быть — чересчур уж сильно Елизавета Федоровна обожала своего мужа, готовая снести от него любую обиду, которых с годами, нужно заметить, становилось все меньше… И вторым в государстве Российском человеком он стал вовсе не из-за дружбы с ней…
— Лиза, как вы видите, я примчался по первому же вашему слову, чтобы разделить постигшее вас и Россию горе. Но чем я могу помочь? Ведь я теперь простой ваш подданный, даже без определенного положения при дворе…
— Вам вернут все ваши полномочия, Борис… И даже более того, только, умоляю, не бросайте меня одну среди этих холодных бездушных людей, видящих во мне лишь досадную помеху на пути их интересов и планов…
По щекам императрицы вновь побежали слезы, и она отвернулась к окну. Даже в горе она оставалась повелительницей миллионов подданных, не имевшей морального права дать волю чувствам при постороннем…
— Я могу рассматривать эти слова в качестве официального приглашения? — спросил несколько суховатым тоном Борис Лаврентьевич и запоздало испугался, не перегнул ли он палку.
Оказалось, что нет: Елизавета Федоровна подошла к нему, замершему посреди гостиной, и положила узкую ладонь на запястье.
— Не обижайтесь… Вы же знаете, что я была против прошлогодней отставки и пыталась спорить с Николаем… Вернее, пыталась пытаться спорить, — поправилась она, робко улыбаясь. — Но он был непреклонен… Вы много пережили за эти месяцы?
Святая простота! Борис Лаврентьевич если что и пережил за месяцы опалы, так нестерпимую ненависть к своим обидчикам и к ее мужу в первую очередь. Того огненно-рыжего молодого человека, трогательного и застенчивого, давным-давно не существовало…
— Я страдал… Но не будем более об этом, ваше величество. Я, наверное, должен буду отклонить ваше предложение…
— Почему?
— Я тоже одинок, как и вы, Лиза… Может быть, даже более одинок. Как я смогу оправдать ваше доверие, если у меня нет даже нескольких единомышленников при дворе?..
Императрица надменно вскинула голову:
— Если вас останавливает только это… Вы сможете подобрать людей по своему усмотрению. Без ограничений, — веско добавила она. — А также отставить любого, кто вам неприятен… Кроме меня, естественно… — попыталась пошутить Елизавета Федоровна.
— Что вы…
— Я даю вам полный карт-бланш, Борис, разве вы не поняли? Я не могу уделять сейчас много внимания делам государства и надеюсь на вашу помощь.
Челкин понял, что государыня устала и едва держится на ногах. Но необходим был последний штрих…
— Вы разрешите мне подумать несколько дней?
— Подумайте, но недолго. Я жду вас послезавтра, Борис Лаврентьевич. Надеюсь, что вы явитесь уже с конкретными предложениями…
— До свидания, Елизавета Федоровна… — склонил голову с безукоризненным пробором Челкин, пятясь к двери. Внутри него все пело и ликовало. Вот оно! Свершилось!
* * *Зачем какие-то списки, наброски?.. К чему все это деятелю такого масштаба? У Бориса Лаврентьевича все было в голове…
Для ключевых постов в запасе достаточно проверенных людей, не раз доказавших свою преданность, имеется в запасе кое-что и для остальных… Главное — раз и навсегда переломить хребет этой заносчивой кодле в лазоревых мундирах. Аристократы, м-мать их!.. Слава богу, что есть кое-что более «увесистое», чем столичная полиция, всегда бывшая к своему благодетелю более чем лояльной. Кто, как не Челкин, будто в воду глядя, заметно расширил несколько лет назад ее полномочия, выжал из своего августейшего друга дополнительные средства для модернизации оснащения, повышения жалованья, увеличения штата. Как кстати сейчас это, тогда казавшееся какой-то блажью. Опять пресловутая интуиция, позволившая в свое время удачно распорядиться батюшкиным наследством — близостью к верхам…
Мысли перескочили на императора, которого перед уходом из дворца изволил посетить вчерашний опальный фаворит.
«Августейший друг… Друг… — скривил губы в саркастической усмешке Челкин. — Восковая кукла!»
Да, Николай Александрович, лежащий в огромном полутемном помещении, опутанный десятками проводов и трубок, уходящих в недра громоздкой аппаратуры, только редкими всплесками на экранах осциллографов подтверждавшей, что он еще жив, больше всего напоминал огромную, в натуральный рост, восковую куклу, памятник самому себе…
Спокойное лицо мертвеца, глубоко запавшие глаза, прикрытые темными веками, заострившийся нос и ввалившиеся виски… Борис Лаврентьевич долго, затаив дыхание всматривался в лицо недвижимого самодержца, стараясь проникнуть взглядом сквозь гладкий желтоватый лоб и черепную кость глубже, туда, где, как и у всех смертных, таились сероватые, похожие на ядро грецкого ореха полушария.
«Интересно, видит ли он сейчас какие-нибудь сны, — пронеслась в мозгу посторонняя мысль. — Или просто непроницаемая глухая чернота…»
Конечно, для почтительно замерших в отдалении эскулапов было припасено самое печальное выражение лица из всего богатого арсенала бывалого царедворца. Незаслуженно обиженный друг, сострадающий над скорбным одром… Какой прекрасный снимок для глянцевых обложек таблоидов!
— И долго может продлиться… это?
Старший из врачей, вылитый академик Павлов из учебника физиологии, растерянно пожал плечами, развел руками:
— Никто не может сказать точно, ваша светлость… Может быть, пару недель, а может быть, и пару месяцев… Если не допускать пессимистического варианта…
— Его величество может умереть?
— Вряд ли… Все исследования доказывают полное отсутствие серьезных внутренних повреждений. Организм паци… его величества функционирует нормально… Почти нормально для такого состояния… — Седенький профессор отвел глаза. — Но, понимаете ли, мозг до сих пор, несмотря на все усилия науки, изучен весьма поверхностно… Ничего нельзя гарантировать…
«Неискренен, — сухо прощаясь, подумал Челкин. — Нужно будет подумать над его заменой… Профессора этого и всего его коллектива. Такое дело на самотек пускать нельзя…»
— Почему стоим? — поинтересовался он у шофера, преданного патрону до мозга костей грузина, некогда переманенного у закавказского наместника великого князя Михаила Петровича. Поговаривали, правда, за глаза и вполголоса, что шофер этот был в прошлом абрек…
Кавказец пожал обтянутыми замшей плечами, не говоря ни слова. Порой, чувствуя доверие хозяина, он позволял себе некоторые вольности.
Роскошный лимузин светлейшего почти упирался бампером в стоявший впереди автомобиль. Пробка! Слава богу, бронированные стекла не пропускали звуков извне, не то у высокопоставленного пассажира давно заложило бы уши от негодующей разноголосицы клаксонов.
Где-то далеко впереди, на грани видимости, шевелилась темная толпа, целенаправленно двигаясь куда-то наперерез транспортному потоку. Демонстрация? Да, вон и транспаранты с какими-то лозунгами…
— Гиви, дорогой, — попросил Борис Лаврентьевич, близоруко сощурившись и примирительно положив ладонь на плечо надувшегося шофера. — Не видишь, что там написано на флагах?
— «Вся власть Учредительному собранию!» — прочел, пожав плечами, головорез, на зрение, по-горски орлиное, не жаловавшийся. — «Долой самодержавие!», «Государственная дума…»
— Проклятые думцы! — прошипел сквозь зубы светлейший, плюхаясь на подушки сиденья. — Вызывай полицию. Да, по специальному коду… Этот балаган пора прекращать…
* * *— Вчерашний разгон полицией и казаками мирной демонстрации, направлявшейся к Зимнему дворцу, чтобы вручить императрице петицию, — вопиющее нарушение гражданских прав и свобод! — вещал председатель Государственной думы Михаил Семенович Радинов, в такт словам пристукивающий кулаком по трибуне. — Мы все как один…
Зал заседаний Таврического дворца сегодня ломился. На месте, в полном составе присутствовали все фракции: конституционные монархисты, либералы, правые националисты из «Русского Пути», социал-демократы… Наличествовало даже «польское коло», обычно манкирующее заседаниями, если речь там не касалась животрепещущих вопросов очередного ущемления прав жителей западных губерний. Пустовала лишь ложа представительства Финского сейма, но его, как всегда занявшего особую позицию, никто не видел с самого начала так называемого «апрельского кризиса». Зато ложа прессы, переполненная сверх всякой меры, напоминала трамвай в час пик.
Михаил Семенович горделиво оглядел сотни лиц, внимавших его выступлению. Не часто удавалось повитийствовать вот так, при гробовой тишине в зале. Видимо, демонстративный разгон демонстрации властями (экий каламбур получился!) затронул за живое всех без исключения парламентариев.
