Андрей Муравьев - Гроза тиранов
Я луплю из обоих стволов по очерченным углем на скалах мишенях. Стреляю навскидку, с разных расстояний. На бегу и лежа. С каждым днем получается лучше и лучше.
Может быть, это моя мнительность, но, кажется, предыдущий владелец тела передал мне вместе со знаниями языка и обрывочными воспоминаниями и часть своих навыков. Как иначе объяснить то, что во время фехтования у меня изредка проходят настоящие серии из ложных выпадов и коварных уколов, а при стрельбе все чаще старый гайдук удовлетворенно хмыкает и кивает седой головой.
Барис говорит, что я в этих делах был докой.
Посмотрим…
5
– Не зазнавайся.
Я задумался и не сразу ответил старику.
– Что?
Мирко шамкает, жует воздух губами, собирается с духом и повторяет предостережение:
– Не зазнавайся, барчук.
Уже интересно!
– Это ты о чем, дед?
– О том, о том…
Старик усаживается рядом.
Вечер. Солнце уже коснулось края гор, скоро на окрестности навалится мгла. Свечей тут не жгут – дорого. Так что придется идти спать. Я вылез во двор, чтобы немного понежиться после сытного ужина. А тут и дед появился, да еще ругается.
– Так о чем, старина?
Мирко чешет заросший подбородок. В руках его длинная глиняная трубка, пальцы теребят кисет с табаком. Местные большей частью нюхают заморскую забаву, кое-кто жует. Курят турки, модники из высшего света и… Мирко.
Дед отворачивает взгляд и нехотя выдает:
– Думаешь, что уже на все горазд? Саблей помахал против немощного и разухарился? – Мирко говорит отрывисто, эмоционально. – А зря!
Я молчу, а дед продолжает меня строить.
– Ты супротив турка стань. Или, не дай Боже, с италийцем или французиком задерись, и все… Минуты не выстоишь! – он уже пальцы начал загибать. – Ноги не гнутся, еле крутишься, дышишь, как чахоточный! Пара ударов, и весь в испарине.
Трубка зажата подмышкой, сам покраснел, волнуется.
– Ладно левая нога твоя. Тут понятно… Так ведь и правая как костыль стоит. Спину скривил, а она ж должна быть прямой… Когда на выпад идешь, всем видно, как будто кричишь сам об этом! Я не успею – годы не те, а кто помоложе, тебя слопают, косточек не оставят!
Дед все-таки забил трубку, подтянул совок с углями, лучиной прикуривает, успокаивается.
– Думаешь, что пуля тебя спасет? Не-е-е… Чтоб выстрелить, надо достать пистоль, пороху досыпать, курок взвести. Да и попасть не всегда получается. Не то, что кинжал или сабля… Они делают «з-з-зык», и дурной головой на свете меньше.
Я принюхался. Точно. Тянет лозовачем… Хорош сиделка! Я – за порог, а он к сундуку с выпивкой. Теперь и позудеть вздумал. Но отчитывать старика не тянет. Видно, что от чистого сердца разговор затеял.
– Не хорохорься! Следи за мной. Коли повторять все будешь в точности, глядишь, и живот сбережешь.
– Ты это к чему, Мирко?
Старик долго смотрит на багровое солнце, вздыхает.
– Я ж не всегда в горах овец пас… Было время, у австрияков в войске отслужил свое… Думал, что ума там наберусь, турок погоняю, – старик усмехнулся, помолчал. – У тебя в глазах огонь. Ты в бой хочешь… Думаешь, что зажило все, вернулась сила. Таких… с огнем в глазах, я, знаешь, сколько перевидал? И почти всех схоронил. Не сразу, так после…
У Мирко дрожат руки. Только сейчас заметил.
– Ты не спеши, Петя… На твой век хватит еще супостатов…
Гайдук расчувствовался, рука его дернулась ко мне, потрепать или похлопать по плечу… Удержался дед. Завязку кисета начал перетягивать.
Что можно ответить на такое?
– Угу…
Знал бы ты, дед, в какие я передряги собираюсь.
Так и сидим… Мирко курит длинную глиняную трубку, моргая подслеповатыми старческими глазами на начинающийся закат. К привычному запаху примешивается легкий вишневый аромат – старик любит разбавлять дорогой табак…
Я режу узор на трости… Молчим и перевариваем ужин. Что еще надо мужчине для достойного окончания дня? Разве что пара бокалов холодного пива и… Впрочем, я бы сейчас остановился на пиве…
6
Утром, после привычной процедуры приема пилюль и притираний, поменяв повязку и намазавшись свежим бальзамом, я иду к спасенной цыганке. Вернее, к дому старого Ивицы, в котором жена его, самая толковая в местной медицине, бабка Ойка, выхаживает юную ведьмарку.
Солнышко только выползло за край гор. На придорожных травах еще лежит роса, в селе свежо. Чистый горный воздух наполняет легкие, вызывая после спертой атмосферы дома настоящее кислородное опьянение. Заливаются в призывных напевах птицы, начинают возиться на своих дворах самые работящие хозяева.
…По спине изредка пробегает холодок от слетающего со склона ветра. Легко и приятно. По-домашнему… Трость в руках сегодня только для форсу. Я бы мог и пистоль оставить в доме, но Мирко будет волноваться, если увидит, что я хожу без оружия. Зачем беспокоить старика?
– Как она? – спрашиваю бабку Ойку.
Старуха рубит отруби для повизгивающего в загоне поросенка. На завалинке у входа степенно сидит дед Ивица. В его руках ножик и незаконченный черенок для лопаты.
Толстенная и не всегда опрятная, бабка очень подвижна для своей комплекции и жизнелюбива. На мой вопрос она машет рукой куда-то за спину и скороговоркой выпаливает:
– Ой, да что тут спрашивать нас. Туда иди – там она.
– Так лучше ей или как?
– Ой, и не спрашивай!
Ойкой ее прозвали давно, очень давно. Именно за эту привычку каждую фразу начинать с любимого восклицания, вставляя его в разговор к месту и не к месту.
Иду за дом. Там, на небольшом взгорке, стоит деревянный лежак со спасенной цыганкой. Френи сидит на краешке, руки ее шарят в траве, на лице блуждает восторженно-глупая улыбка.
– Ты как, красавица?
Девушка не реагирует. Руки по-прежнему шарят в траве, губы тихо бормочут слова незнакомого языка.
Без изменений!
Что же мне с тобой делать-то?
Если без толку такой персонаж будет на шее деревни сидеть, то долго никто ее терпеть не станет. Была бы сестрой чьей, матерью, родственницей дальней – так нет, пришлая! Значит, не своя. Еще и цыганка, вера и то – другая. До гуманизма в этой стране не додумались пока, а жалости в здешних крестьянах – кот наплакал! Выгонят в шею, и иди по жизни, сколько Бог отмерил…
– Давай, милая, подумай. Посмотри на меня, хорошая. Что тебе бабушка про меня говорила? Постарайся вспомнить… Это и мне и тебе надо.
Глупая улыбка. Тощие руки шарят в мокрой от росы траве, выискивая нечто.
– Думай, хорошая. Старайся… Что Бона тебе передавала?
При слове «Бона» глаза безумной на миг принимают осмысленное выражение. Я подбираюсь в ожидании чуда… Но разум в «зеркале души» быстро тает, взгляд стекленеет, уходит за мою спину, в никуда.
Когда я уже решил, что она не обращает на меня никакого внимания, губы цыганки разжались и еле слышно произнесли:
– Турки идут…
Это было так необычно, что против воли обернулся, выискивая глазами тех самых турок. Естественно, никого вокруг не было.
Что это было? Бредит?
Я всматривался в лицо снова замолчавшей Френи добрые пять минут. Но ничего нового там не нашел.
Черт!
… Ищу Ойку. Дедок Ивица все также стругает черенок, его супружница варит на летнем очаге зеленоватую бурду.
– Ты присматривай за ней. Даст Бог, вернется память.
Говорю эти слова убежденным тоном, но старуха в ответ молчит. Она отводит глаза, вздыхает и ниже нагибается над чаном с отрубями. Не верит. Что же – это ее право.
Иду к дому. На подходе попадается Саво. Постреленка послали за водой.
– Привет, тросточка, – шучу с усмешкой.
Саво останавливается. Ведро аккуратно приставлено к ноге, сам нахохлился.
– Дело есть. Ты потом к нам же пойдешь?
Кивает.
– Так вот… Там ты уже все и так видел… А я тебя об услуге одной попрошу.
Как же это объяснить попроще?
– Бабка Ойка не очень верит в то, что к Френи, цыганке младшей, память вернется. А мне эта девчушка очень важна. Очень. Так вот… Поболтайся там сегодня, посмотри, как старуха за больной ухаживает, что дает есть, как лечит. Может, не выздоравливает она не от болезни, а от того, что лечения не видит никакого? Понял?
Опять кивок и тоже молча. Ну, прямо Чингачгук Большой Змей!
Я усмехаюсь.
– Сделаешь аккуратно, я тебя не буду тросточкой называть и детей отучу.
По лицу еле заметно пробегает… радость? Новый кивок выглядит намного энергичней прежнего.
– Беги!
Паренек степенно подымает ведро и медленно идет в сторону дома.
Ну, точно – Чингачгук!
7
Днем, когда мы с Мирко уже отпрыгали с саблями и разогревали себе вчерашние чевапчичи, колбаски из жареного бараньего фарша, к дому подбежал запыхавшийся Саво. От обычной невозмутимости не осталось и следа.
– Скорее, Петр!
– Что случилось?
Он глотал воздух широко открытым ртом.
– Цыганке… Она… Говорить начала она! Тебя зовет!
До старого Ивицы добирались бегом. Там уже собрались ближайшие соседи, приземистые бабки и деды, босоногая ребятня.
