Герман Романов - Спасти Отчизну! «Мировой пожар в крови»
— С чего вы так решили, Мария Александровна? — Фомину нравилась эта бесцеремонная забота, он давно забыл, что может быть такое отношение. И девчонка оказалась к тому же глазастая, враз определила. Интересно, как она к этому пришла?
— У вас кожица розовая проглядывает, на руках и на лице, — девушка словно прочитала его мысли. Протянув ладонь, прикоснулась своим тонким пальчиком к шраму. Будто электрический разряд пробил кожу, и Фомин отшатнулся. У Маши в глазах появились капельки влаги.
— Зачем вы так? Если бы мой отец вернулся с войны таким, пусть даже еще более изуродованным, я любила бы его не меньше! Я гордилась бы им! Это величайшая награда — так пострадать за Отечество! Я так бы относилась к любимому человеку, будь он у меня…
— Я не ваш отец и мужем вашим никогда не стану…
— Не говорите ничего… Кто знает? Но любящее сердце будет всегда видеть вашу душу, а не ваши шрамы. Так что, господин капитан, перестаньте меня стесняться. Я все же дочь полковника, а не кисейная барышня. Вы этим только оскорбляете меня. Извольте обедать! Нет, нет, встаньте!
Фомин в недоумении поднялся, а девушка озорно сверкнула глазами, протянув ему руку и пошевелив пальчиками.
— Умыться, вымыть руки и прошу садиться за стол. Но… перекрестив лоб, как станичники завсегда делают! Выполнять!
— Есть, ваше высокоблагородие!
Офицер прыснул смехом и пошел к умывальнику — первый раз в жизни в охотку выполнять полученный приказ.
Карамышево
— С незапамятных времен слух ходил, что в старину в здешних местах казаки с тунгусов ясак брали. Но, видно, не по чину раз взяли, вот шаман местный и проклял то место, когда там десятник с казаками своими зимовье заложили, чтоб дань и дальше брать. И разом все сгибли…
— Брехня! — тем же ленивым тоном отозвался Коршунов, хотя в памяти порылся. И что-то такое промелькнуло, вроде кто-то из илимских казаков четверть века тому назад, когда он только в первый раз на службу в сотню вышел, о чем-то подобном рассказывал.
— Можа, и брехня, — тихо промолвил хозяин, — токмо место то никуда не делось, стоит как стоит, поганое все из себя. Там луга хорошие, выпасы — издавна там заимки наши были. Вот только полста годов тому назад решили старики дружно — не селиться там, забыть вообще дорогу в те края. Много людишек, еще больше скотины забрало «Чертово кладбище» своими жертвами кровавыми. Не живут там селяне мои давно, не захаживают, и дорогу туда все забыли. Кроме стариков да Тимохи — тот туда частенько набегает, ибо в десяти верстах, за сопками зимуху поставил да собольков по снегу бьет. Шкура у тех соболей добрая, переливается вся — бают, что «загар» получают от того поганого места.
— Как же так? — искренне изумился Коршунов. — Люди гибнут, скотина мрет, а соболя там живут?
— Не там, — усмехнулся старик, — а на отдалении большом. Туда ни зверь не суется, ни птица. Токмо людишки могут по незнанию да скотина по своей дурости залезть, себе на погибель.
— А на что похоже это «Чертово кладбище»?
— Рассказывать долго, лучше увидеть. Я твой отряд туда, вашбродь, сам отведу, благо дорогу не забыл. Вначале через тайгу проберемся, а потом словно стежка пойдет, идти легко станет, ни кусты, ни деревья на ней не растут. Прямиком идет к поляне, у нас ее «чертовой дорожкой» именовали. Думаю, и сейчас она такая…
— Ты там часто был?
— Нет, раза три водили дед и отец по молодости, но дорогу туда не забыл. Да и все приметы до сих пор помню. Вдоль Ковы дня два быстро идти, без роздыха. А там в сторону свернуть, к «стежке» этой. Так что догоним красных, не сумневайся!
— А если прямо?
— Так до Братского селения добраться можно, мы туда частенько скот гоняем. До войны, конечно, было. А там прямо живыми тушами стройщикам Мамырьского тракта и продавали. Охотно брали — народа трудилось много, работа трудная, мясо нарасхват шло.
— Понятно, — улыбнулся Коршунов и снова налил чаю. Такое уж в Сибири царит чаепитие, самовар за самоваром ставят — долгое, как зимняя ночь, и сытное. Со сладкими заедками, колотым сахаром, вареньем, расстегаями, шаньгами, пирогами да кренделями.
— А с энтими что делать будете, вашбродь? На распыл пустим? — деловито спросил старик о судьбе плененных красных, но без отчетливого интереса, так, по-крестьянски обстоятельно.
— У кого руки по локоть в крови, того да. Но после суда в уезде. Тех, кто замаран чуть-чуть, по деревням отправим, пусть там селяне сами решают. А баб с детишками томить не будем — по домам развезем.
— Так это женки головки…
— А при чем бабы-то? Мы с ними не воюем, за чужие грехи лютовать не станем в отместку. А их батюшка сразу разведет, ибо нельзя жить с мужиком, что заповеди Божьи отринул и кровь, словно упырь, льет.
— Добро, — глухо отозвался старик. — То по Божьему закону. Я смотрю, у тебя в отряде наши ковенские мужики да невонские есть.
— В стражу все записались — пятерка золотом в месяц положена, и каждый свою долю добычи получит, как Бурлова прищучим, лошадьми там, имуществом всяким.
— Ага, — с нескрываемым удовлетворением крякнул хозяин. — Так мы в селе тоже за царя и советскую власть держимся, только много энтих партизан было, вот боя и не приняли. А так завсегда помочь власти готовы. Десяток наших мужиков в стражу эту хучь сейчас запишутся. С германцами все воевали, с крестами-медалями, один даже унтер, а сын мой меньшой ефрейтора при царе Николае получил. Стрелки все призовые, соболя в глаз бьют. Винтовки и обмундировка своя, нам бы только чудную одежку с пятнами получить у тебя, дюже она хорошо в тайге скрадывает. Ты не сомневайся, вашбродь, — прищучим шайку!
Старик сжал свою мосластую ладонь в крепкий кулак, похожий на десятифунтовую гирю.
— Там жандармский офицер, поручик Касатонов, к нему мужиков отправь, он все оформит, — только и сказал Коршунов, глядя на здоровенный кулак. Да, такие мужички-таежники любого партизана прижмут, сдавят, как клопа, так что брызги во все стороны.
— Хорошо, вашбродь, благодарствую!
Старик легко поднялся из-за стола и ушел, а Коршунов взял с блюда расстегай, укусил за угол — вкусно и подумал, что, скажи ему кто в прошлом декабре, что он сам воевать будет «за царя и советскую власть», в жизни бы не поверил. А тут так дело повернулось, что в селах ненавистную земщину отменили и «советы» крестьян приказали спешно собрать, в которых были бы не горлодеры с голодранцами, а крепкие и степенные мужики, такие, как этот хозяин.
Само слово «совет», введенное царем Михаилом Александровичем и Земским собором, отнюдь не тождественно сейчас прежнему «совдепу». А как иначе — старики в станицах завсегда «советуются», и прежде при царях Государственный Совет имелся.
Зато против такого лозунга ни один красный отряд не устоял — за полгода всех под корень извели. Остались только мелкие шайки, против которых сами же селяне воевать принялись. А значит, в самые ближайшие дни полученный приказ он выполнит, и отряд Бурлова, наделавший немало бед на Ангаре, будет уничтожен…
Москва
— Лев Давыдович, вы опять за старое принялись? — искусственно недовольным голосом произнес Арчегов, глядя на улыбающегося Троцкого. Будто не было трех месяцев расставания, одни сплошные именины сердца с этим «львом революции».
Взять бы его за ногу да макушкой крепко об пенек вдарить, чтоб мозги землю забрызгали!
Но нельзя, дипломатия, а потому приходилось улыбаться. Впрочем, и сам Троцкий вряд ли испытывал к нему хоть какую-то симпатию, ибо врага можно уважать и побаиваться, но никак не любить.
Это чувство вообще отсутствовало между переговаривающими сторонами. Но волей-неволей им приходится наступать на горло собственной песне — хочешь или не хочешь, но нужно как-то договариваться, причем на совершенно противоположных интересах.
— Вы на Вислу давно вышли, к Одеру уже ваша кавалерия добралась. Вон Польшу советской республикой объявили. А с Царицыном жмотитесь, прежние условия нарушаете. Нехорошо! Воевать мы с вами не будем, ни к чему, но свое заберем, не обижайтесь!
— Это каким же образом, позвольте спросить?
«Да не образом, а чем-то похожим на свечу», — всплыл в голове похабный анекдот, и Арчегов помимо воли ухмыльнулся. Но объяснять Троцкому такое нельзя — не поймет юмора. А потому генерал чуть потянулся, как выспавшийся кот, и заговорил, подпустив медку в голос:
— Врага бояться не нужно — он может только убить. Друга тем паче, ибо предают только свои. Равнодушных нужно опасаться, ведь с их молчаливого попустительства вершатся злые дела и рушатся карточным домиком великие надежды. А я не хочу молчаливо взирать…
