Александр Кулькин - Ушедшее лето. Камешек для блицкрига
— Отделение бойцов на автомобиль, поедете с ними. Лётчиков подобрать, и немедленно в Калинковичи.
Но стервятники Геринга решили по-своему. Сделав круг над падающим самолетом, ведущий устремился к парашютистам. Надрывая сердца, вновь застучали пулеметы, и гневный ропот служил им эхом. Не помню, или я приказал, или пулеметчики не сдержались? Но от моста свирепо зарычали «Максимы», и трассирующие нити устремились в небо, пытаясь нащупать, наказать, убить сволочугу. Этот рёв привёл меня в чувство, и посыпались приказы:
— Всем, немедленно в окопы! Людям на мосту лечь! Не допускать паники! Вы-ы-ыполнять!!
Предчувствие меня не обмануло. «Мессеры» оставили в покое летчиков и начали пикировать на мост. Дальше было страшно. Нет, не так. Это было уже за страхом, за ужасом, и вообще за жизнью. Убивали людей. Я впервые в жизни увидел, как пули рвут землю, как живого человека перечеркивает очередь, и он перестает быть. Как беззвучно кричит человек, из которого жизнь вытекает с каждой каплей крови. Как медленно падает комроты-один, пытаясь прикрыть своим телом глупую девчонку, бросившуюся навстречу очереди, к раненому. Я ничего не слышал от собственного крика «Огонь!» и, давясь слезами, высадил в небо барабан своего «нагана». Краем глаза я успел заметить небольшую бомбочку, сброшенную с «мессера», и успел упасть. А вот комиссар не успел. Кинувшись к замолчавшему пулемёту он был сметён градом осколков. Лёжа я схватил лежащую недалеко винтовку, которая выпала из рук убитого, и пули вновь полетели в небо…
В сумраке подкрадывающейся ночи я сидел на берегу реки и курил. День, который познакомил меня со смертью, заканчивался. Только полстакана спирта оглушили мои обнаженные нервы, и смог я понять, что нельзя мне быть человеком. Я — командир! Я должен, должен, скинуть в дальние закрома памяти всё, что увидел, всё что осознал. Надеть броню, застегнуться, и командовать. Собрать оружие, доложить о потерях, организовать движение по мосту. Назначить командира первого взвода командиром роты, срочно укомплектовать расчёты пулеметов и отослать машину на поиски лётчиков!
Закованный в сталь гимнастёрки, я смог продержаться до вечера. И спокойно говорил с майором-лётчиком, сочувствуя ему из-за гибели стрелка. Летунов, на той же машине я отправил в Калинковичи, написав записку Ершову о срочной отправке их в Брянск. На чём угодно, хоть на ковре-самолете, хоть на закорках!! Так смог дотянуть до вечера, и только глянув в зеркало реки, увидел, что стал совсем седым. А спирт? Спирт испарился, принеся только ожог в горле, и спасительное отупение. Вроде бы всё сделал правильно, но червь сомнения грыз меня, так ли это? Почему одиннадцать человек и стрелок с бомбардировщика закопаны в земле? Почему тридцать три человека ранены, и некоторые — тяжело? Почему батальон остался почти без командиров. Кто виноват, что бойцы выскакивали из окопов, стреляя по самолётам? Я, и только я! Не смог, не подумал, хотя я — командир, и значит, в ответе за всё. Стиснув зубами воротничок бязевой рубашки, только и смог, что простонать. Как жить с таким грузом на душе? Может быть, уйти вместе с остатками батальона? Чёрт с ними, с мостами, в нашей истории мы всё равно победили! Но вдруг эти сожжённые мосты на день, на неделю, да хоть на час, задержат фашистов? Куда-то не вовремя придёт подкрепление, где-то стихнут орудия без неподвезённых снарядов, или остановятся танки без горючего. Делай, что должно! Папироса кометой пронеслась над водой и слабо пшикнула. Я поднялся на ноги, взял гимнастёрку, портупею, и собрался вновь превратиться в капитана РККА. Но слабое шуршание песка под ногами остановило меня.
Оглянувшись, я лихорадочно стал нащупывать очки в кармане гимнастёрки. В сиреневом сумраке ко мне плыло белое пятно. «Призраки не ходят по земле», всплыла трезвая мысль, а через минуту очки мне уже не потребовались. Подошедшая вплотную Эстер в белом, простом платьице остановила меня:
— Товарищ ка… Алексей Юрь… Лёша. Мне страшно! — И всхлипывая. она ткнулась лицом мне в грудь.
Уронив гимнастёрку и портупею, я обнял девушку, и из неведомых мне, глубин памяти, сами, всплыли слова древнейшей книги:
— …Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях… О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные…
…Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими…
Растворились в набежавшей ночи слова, которые несколько тысяч лет шептали мужчины, и воедино слились мы. Я познавал её, как путник в пустыне познаёт спасший его оазис. Мы спрятались вдвоём от впервые увиденного ужаса смерти, и в жаркой ночи стали Богом! Мы слились в Бога, потому что во Вселенной, только Бог, земной Бог сотворенный двоими, может творить Жизнь! Только он, созданный любящими во время таинства, может вознести людей на вершину чуда, и даровать им способность продолжить род человеческий.
Пусть Бог не знает времени, но люди — несовершенны, потому что живут на Земле. Мы можем взлететь на седьмое небо, но жить нам — только на земле.
Ещё вздрагивающее тело прижималось ко мне, а я шептал нежные слова, лаская её ушко. Я наконец-то нашёл свой якорь в этом времени, и теперь мне есть, кого защищать. Ради невенчаной моей жены, ради нашего ребёнка (чудо не может пройти бесследно!), был готов растерзать любого. Древнейшее чувство защиты доверившихся тебе, рыча, поднималось из моей груди. Увы, но слишком много божественного, непереносимо для простого человека. Крылья мешают в обычной жизни.
Эстер заплакала:
— Я теперь падшая женщина. Вы не будете меня больше любить…
— Эстер! Жена моя, почему «Вы»? Разве так обращаются к мужу?
— Ой…
— Ты жена моя перед богом, а утром станешь женой и перед людьми. Крест целую, который мать на меня надела!
— Эт-то правда? Я буду ваш… твоей женой? — доверчивый взгляд ожёг меня. Но никогда я не лгал женщинам:
— Да, это правда! А сейчас, спи. Спи спокойно, жена моя, я — рядом.
Глава 15
Проснувшись утром, и полюбовавшись милым лицом, аккуратно высвободил руку из-под прелестной головки, поднялся. Ночью я на руках перенес Эстер к себе в командирский блиндаж, чтобы не просыпаться на берегу, где умываются все бойцы. Да у меня был собственный блиндаж, как положено командиру. Несколько дней назад мы передислоцировались на остров, времени на переезды из деревни уже не было.
Утренний туман покрывал реку, и по мосту тихо двигались печальные тени. Эвакуация продолжалась круглосуточно, ночью по краям настила светили керосиновые лампы. Пришлось, конечно, усилить охрану, чтобы лампы не прихватывали на память, хотя всё равно, по утрам нескольких недосчитывались. Но, великий наш Абрамзон привез их много, и поэтому внимания на эти мелочи не обращали. Побрившись и умывшись, я постарался взять себя в руки, и подумать о делах.
Сначала — раненые. Потом приказ по батальону. Тьфу, как я забыл! Старший сержант медслужбы— начальник этой службы сладко спит у меня в блиндаже. Я замер, держа в руках полотенце и чувствуя, как расплываюсь в неуместной счастливой улыбке. Со стороны, конечно выглядело по-идиотски, стоит седой мужик, голый по пояс, и тает от счастья. А, плевать! На войне надо жадно хватать мгновения, которые дают тебе ощущения жизни. Поэтому, смирно! В начале приказ, моя жена должна быть счастливой! А раненые… они нас простят, потому что, они — люди.
Разбудив поцелуем свою юную прелестницу, я вновь окунулся в бурные воды семейной жизни. Одно было прекрасно, извечный вопрос прекрасной половины человечества— «что одеть»? был решен быстро. Сходив к землянке медсанчасти и полюбовавшись на изумлённую подружку Эстер, забрал форму и, вернувшись в свой блиндаж, принялся писать приказ.
А товарищ старший сержант с некоторой осторожностью стала присматриваться к обстановке моей «квартиры». Я улыбался, наблюдая за попытками создать семейное гнёздышко, но время шло и пора было воплощать в жизнь мой план.
На состоявшемся здесь же военном совете были приняты следующие решения: первое—обеспечить эвакуацию раненых и медперсонала. Второе — для эвакуации обеспечить железнодорожный транспорт, поэтому с патрулирования почти опустевшего города взвод снимается и перебрасывается к желдормосту. И немедленно построить батальон для оглашения приказа. Последнее добавил я, чтобы избежать первого семейного скандала.
Перед строем бойцов я зачитал приказ, что капитан Листвин и старший сержант Коробочко объявляются мужем и женой. Потом добавил, что раненые должны быть подготовлены к эвакуации, и быстро сбежал к себе в блиндаж. Через несколько минут прозвучал телефонный зуммер, и я с облегчением схватил тяжелую трубку:
— Товарищ капитан! Ершов вас беспокоит. Через станцию Калинковичи в вашем направлении проследовал эшелон из пяти «теплушек» и двух платформ. Командует составом сержант госбезопасности Пискун, и бумаги у него ну о-о-очень серьезные.
