Злые чудеса (сборник) - Бушков Александр Александрович
Собрав в уме скудные запасы древнерусского, Щенко, не теряя времени, вопросил:
– Одначе, мужик, торгуют ли у вас пивом зело?
– Зело, – грустно ответствовал сидящий. – Только пиво у нас одни немчины с фрязинами лакают, а мы медовуху гоним. И не мужик я тебе вовсе, а Владимир, князь стольно-киевский…
– Иди ты! – изумился Щенко.
– Святой истинный крест, – сказал князь, перекрестившись. – Сижу вот, с похмелья маюсь. Во дворец возвращаться невместно – там бабка, княгиня Ольга, с посохом сторожит. Сурова старуха. Боязно. Напился вчера, византийского императора с дрекольем искал, и в кармане ни гривны, все вчера просадили…
– Момент! – рявкнул Щенко, обретя конкретную цель.
Человек многоопытный – бывший прапорщик! – он мигом стащил с князя охабень, променял за углом у сарацинского торгового человека на ведро медовухи, а мимоходом стащил с подоконника ближайшей избенки вяленую воблу.
Понемногу легчало. Князь Владимир, удобно разметавшись на муравушке, отошел настолько, что философски вопросил:
– А вот интересно, отчего это – ежели вчера перепьешь, назавтра голова раскалывается?
– Это все жиды, – сурово растолковал Щенко. – Иудеи и прочие масоны. Они, мерзавцы, в нашу славянскую медовуху всякую дрянь подливают.
– Неужто?! – озарился князь. – То-то я гляжу: как пару ведрышек опрокинешь, и голова будто не своя, и во рту такое… Они?
– Они, – заверил Щенко. – Так и подливают. Ночкой темною.
– Так-так-так… – задумался князь. – А вот давеча я в супе таракана выловил… Неуж они?
– Они, – кивнул Щенко.
– А третьего дня кура петухом кричала…
– Они! – решительно оборвал Щенко. – Княже, нужно с этим со всем бороться, и незамедлительно. Газету, скажем, основать…
– Хорошо сказать – газету, – понурился князь. – Средневековье ж на дворе. Где я понимающего человека найду?
– А я тебе что – хрен собачий? – даже обиделся Щенко. – Ты уж только благослови…
– Благословляю, – кивнул рассолодевший князь, грустно заглянув в опустевшее ведро.
Щенко моментально снял с него серебряный пояс, сбегал за угол, нашел давешнего сарацина и вернулся с полнехоньким ведром. Кружки со звяком соприкоснулись:
– За газету! Бей иудея!
…И такие уж шутки шутила нынче судьба, что в тот самый миг на улице показался облезлый пыльный верблюд, на коем неуклюже восседал Ферапонтыч, усталый, но, в общем, полный желания приспособить свои таланты на службу данному историческом отрезку.
Путь его в Киев был тоже нелегок. Сначала попавшиеся на пути разбойнички из племени чуди белоглазой избавили времяпроходца от лишней одежонки, как он ни доказывал, что исстари был борцом за независимость и суверенитет Прибалтики. Чудь белоглазая таких слов не знала вовсе, зато штиблеты содрала охотно.
Ферапонтыч двинулся дальше, завернувшись в сноп. На большой дороге попался невеликий арабский караван, шедший то ли из варяг в греки, то ли наоборот. Поскольку снимать с него было больше и нечего, Ферапонтыч бесстрашно припустил навстречу, вопя:
– Помогите демократу! Антиперестроечные силы в лице…
– Шайтан! – испуганно охнул караван-баши. – Чернокнижник! Заклятья говорит, гуль!
Арабы припустили прочь, потеряв впопыхах самого ледащенького верблюда. Не без труда на него взобравшись, Ферапонтыч потрусил в сторону Киева.
Киевляне на улице встретили его радушно. Они бежали следом, восклицая:
– Скоморох приехал! Фокус-покус казать зачнет!
Однако никаких фокусов от гостя не дождались. Притормозив верблюда, он оглядел растущую толпу и вопросил:
– Коммуняки в городе есть?
Киевляне почесали в затылках:
– И не слышали про таких чудищ. У нас чудищ, вообще-то, и не водится, это у немцев больше… Водился и у нас допрежь страшный рыскучий единорог, да и того князь, чащобою пьяный бредучи, колом ухайдакал. Теперь и вовсе никакого зверья. Это на море, на Хвалынском, сказывают, рыба с ногами плавает…
Приободрившись при известии об отсутствии коммуняк, Ферапонтыч приосанился меж верблюжьими горбами и зычно начал:
– Господа! Сплоченности демократического электората можно и нужно достигнуть, исключив амбивалентность и антимонетаристские выпады…
Послушав его немного, киевляне окончательно убедились, что никаких скоморошьих потех им не дождаться. Кто-то обрадованно заорал:
– Это ж юрод! Ишь, бормочет невнятицу… А ты, Вавила, – «скоморох, скоморох…».
И вскоре на улице стало пусто. Разобиженный Ферапонтыч, поплутав еще немного меж плетней, добрался до тихого дворика, где в тот миг окончательно оформлялась идея патриотической газеты, призванной бичевать, просвещать и противостоять. Душа его не вынесла такого непотребства, и он, как был, в остатках снопа и с растрепанной бороденкой, перемахнул через поленницу, ухватил князя за ворот и заорал:
– Нет уж, дудки! Свобода так свобода! Я тоже газету требую!
– Князь-батюшка! – обеспокоенно заерзал Щенко. – Укоротил бы ты его на голову…
Однако хмельной князь был весел и преисполнен любви ко всякой живой твари. А потому благодушно изрек:
– Еще одну газету? К-культурно… У нас аж две, а в Царьграде, выходит, ни одной? Повелеваю! По сему – быть!
Новоявленные редакторы оголодавшими волками косились друг на друга, но лаяться при князе опасались…
Слово о полку Олегове
Газету Щенко, подумав, решил назвать «Кузькина мать». Он и понятия не имел, что след останется в веках, а выражение «показать кузькину мать» еще долго будет обозначать крайнюю степень устрашения.
Объездив весь Киев, он остановил свой выбор на опустевших хоромах боярина Твердилы Волкозада. Боярин со всем семейством и казною недавно бежал на север и коварно передался варяжскому королю Гарольду Кожаные Портки, за что был предан анафеме. Хоромы пока что не успели приспособить к делу, и Щенко прибрал их под редакторскую руку (хотя один амбар пришлось нехотя уступить таскавшемуся по пятам Ферапонтычу).
Над дверями светлиц Щенко собственноручно приколотил им же написанные таблички: «Отдел поношения половцев и иных татар», «Отдел поношения Византии», «Отдел поношения прочих отдаленных и сопредельных стран», «Отдел превозношения славного князя Владимира». Полюбовавшись, отправился на подворье смотреть, как новоназначенные печатные мужики вешают у ворот вывеску, гласящую: «Редакция патриотической газеты „Кузькина мать“. Орган князя Владимира».
Однако никакой работы не наблюдалось. Печатные мужики сбились в кучу и мяли шапки в руках, а перед ними на коне, как собака на заборе, сидел вдребезги пьяный князь Владимир и орал:
– Кто придумал, злодеи? Р-разнесу!
– В чем проблемы, княже? – спросил Щенко.
– Кто придумал? Кто написал, что орган князя Владимира – кузькина мать?
– Да, неувязка получилась, – почесал в затылке Щенко. – Ладно, княже, пойдем изопьем медовухи, а вывеску сменю…
Сменили. Написали «Орган княжеского двора» – что никаких нареканий уже не вызвало. Поставили излаженную по корявым чертежам Щенко печатную машину, завезли медовуху и бумагу. Оставалось самое трудное – подобрать кадры.
Уединившись в своем кабинете со жбаном медовухи, Щенко стал думать. Когда жбан опустел, Щенко вышел на крыльцо и рявкнул:
– Коня мне! Стражу!
И объяснил задачу. Не успела стриженая девка косы заплести, как стража рассыпалась по Киеву в поисках авторов наиболее срамных надписей на заборах, а также самых заядлых градских матерщинников. Уже через полчаса пред очи Щенко были силком доставлены гончар Тимоха Матюган, шорник Ерошка Плюнь-Хайло, половец Мастур-Батыр, изгнанный соплеменниками за переходившее всякие границы блудословие, и лях Казимир Дупа, вынужденный срочно покинуть Краков после сочинения срамных частушек про тамошнего епископа и пробавлявшийся в Киеве мелкими кражами. Напоследок, завернув в судную избу, Щенковы посланцы извлекли оттуда ушкуйника Бермяту, обложившего на торжище купчиху такими словами, что с ней произошел родимчик и общая трясовица организма.
