Попова Александровна - Ловец человеков
Когда он, уже напряженный, как струна, почти не дыша, раздвинул ветви и шагнул вперед, наполовину выдернув из ножен оружие, то едва не выругался — вслух и неприлично. На полянке был Бруно: присев на корточки, он распутывал сложное пересечение прутьев и веревок, а подле него лежала тушка зайца, только что извлеченная из силка. Обернувшись на шипение стали за своей спиной, тот на мгновение опешил, а потом, бросив наземь свое противозаконное орудие ловли, широко улыбнулся, глядя на вооруженную руку Курта с насмешкой.
— Ваше инквизиторство… — поклон был само издевательство. — Да вы ранняя пташка, оказывается.
— Чем это ты здесь занимаешься? — загнав меч обратно, хмуро поинтересовался Курт; тот пожал плечами.
— Браконьерствую.
— Однако, откровенно, — хмыкнул он.
Бруно расплылся в карикатурно-благодарственной улыбке еще больше и смиренно возвел глаза к небу.
— А как же, — вздохнул он тяжко, — разве можно с вашим высокоинквизиторством — и не откровенно? Откровенные показания, как известно, уменьшают вину, хотя и увеличивают время жарки.
Курт постарался успокоиться, однако — всему же есть предел, подумал он зло, а уж его терпению и подавно…
— Хватит паясничать, — процедил он сквозь зубы, всеми силами сдерживаясь, чтобы не повысить голос.
— Простите недостойного раба Божьего, майстер Гессе, — покривился тот. — Теперь вы меня вразумили, и я…
— У тебя проблемы, Бруно? — не выдержал он. — Так может, разрешим их просто?
Бродяга округлил глаза, глядя на Курта с непритворным изумлением, и неприязненно хмыкнул, окинув его долгим взглядом с головы до ног.
— Это как же, ваше инквизиторство? — уточнил он почти презрительно. — Вам-то свободно решать что свои проблемы, что чужие, с оружием и этой вот висюлькой…
— Полегче, Бруно, — предупредил он, нахмурившись. — Это уже переходит границы позволительного… Но раз так — хорошо.
Курт отстегнул меч, под настороженным взором Бруно снял с шеи медальон — впервые за последние более чем два месяца; неспешно прошагав к кусту ежевики, навесил его на ветку и кинул меч на траву.
— Оружия у меня нет, — произнес он, снова развернувшись к бродяге. — А вот тут висит Знак инквизитора; почем знать, чей он. На мне его нет. Ergo, я не при исполнении, а стало быть, обыкновенный человек. Что теперь?
— Нарываетесь на драку, ваше инквизиторство?.. Нет уж, увольте.
— Струсил? — улыбнулся Курт; тот сжал зубы.
— Мама твоя пусть тебя боится, — резко отозвался Бруно. — Хочешь, чтобы я тебе рожу расквасил, а меня за это потом над углями, как колбасу? Хренушки.
— Струсил, значит, — подытожил он, сделав пару шагов вперед; бродяга был одного с ним роста, и так, в одном коротком шаге от него, Курт смотрел прямо в глаза — злые и нетерпеливые. — Значит, не в Знаке дело и не в оружии. Просто кое-кто — Hasenfuss.[23]
— Не доводи меня, — предупредил Бруно угрожающе; он приподнял бровь:
— А то что? Ты расплачешься, и я всю жизнь буду терзаться угрызениями совести?
К тому, что первый удар он пропустит, Курт был готов; однако, к своему удивлению, он успел перехватить взметнувшуюся к его лицу руку — попросту, ладонью за кулак — и одернуть вниз, вынуждая Бруно почти упасть вперед, на подставленное колено. Колено вмялось туда, где сходились ребра, и по тому, как заныл сустав, было понятно, что чуть бы сильнее — и ребра бы треснули; не давая ему распрямиться, Курт добавил все тем же коленом в лицо и завершил свой урок вежливости тем, чему в академии не учили — ладонью в нос, снизу вверх, ломая его и опрокидывая противника на спину.
— Чтоб тебя!.. — хрипло прогнусавил Бруно, скорчившись на мокрой траве. — Сволочь, ты мне нос сломал!
— Да неужели, — хмыкнул Курт, ощущая неприличное для служителя Христова удовлетворение. Оправив чуть сбившуюся куртку, он присел рядом с Бруно на корточки, упершись коленом в землю, и пояснил самым сочувственным тоном: — Ничего, хрящи срастаются быстро. А кровь сейчас остановится, главное — не вставай.
Тот пробормотал непонятное, прижимая к носу ладони, и глянул снизу вверх с бессильной ненавистью.
— Лежи, лежи, — благожелательно улыбнулся Курт. — Ты полежи, а я тебе поведаю пока одну историю, дабы скоротать время. Послушаешь?
Бруно не ответил, и он, кивнув, продолжил:
— Стало быть, вот такая история. Жил в одном городе мальчик, и был он пятым ребенком в семье. Довольно рано он уразумел, что, если он не стремится всю свою жизнь донашивать обноски и доедать объедки, надо попытаться что-то в своей жизни переменить, а как он был мальчик умный, то поступил в университет.
Бруно притих, перестав бормотать сквернословия, и взглянул на него настороженно.
— В университете он проучился полтора года, когда однажды на городском рынке повстречал девицу, приехавшую с родителями на торг. Как принято говорить в таких случаях, страсть вспыхнула внезапно… Оная страсть полыхала четыре дня, после чего девица уехала домой, а студент остался учиться. И, может, забыл бы он о ней, если бы через пару месяцев она не возникла вновь — в слезах и ужасе. Как легко догадаться, в любопытном положении. Наш мальчик был человеком честным, и как человек честный женился, невзирая на свои семнадцать лет и тот факт, что девица была подневольной, каковым и он стал, сочетавшись с нею браком. Для того, кто появился на свет и вырос в городе, для свободного по праву рождения — весьма самоотверженный поступок… Родители у девицы оказались не мед, бытие в деревне оказалось сложным и удручающим, однако ведь любовь… любовь…
— Что б ты в этом понимал, монашья твоя душа! — зло процедил Бруно.
— Верно, — легко согласился он, кивнув. — Ничего. Пока Бог миловал. Только одна поправка — я не монах, и монашеских обетов я не давал. Но это к делу не имеет касательства. Итак, мальчик наш прожил в деревне довольно долго, а поскольку был не дурак, и руки росли не из седалища, то научился многому, вплоть до каменщицкого ремесла. Нельзя сказать, чтобы девицына семья стала кататься сыром в масле с его приходом, однако ребенок не голодал, а жена не ходила в тряпье. Если б ее родители не оттягивали на себя значительные расходы и не безобразили жизнь ежедневными придирками, можно было б сказать, что он был счастлив. Только однажды поздней осенью ребенок упал в реку — а река уже начинала подергиваться льдом, было морозно; рядом находилась только жена нашего мальчика, которая, естественно, кинулась ребенка вытаскивать. Провозилась она довольно долго: плавать не умела, берег высокий, ребенок брыкается — мальчику двух с половиной лет ведь не объяснишь, что он этим мешает спасению… Оба в итоге простудились и скончались — истаяли за неделю. Что теперь держало нашего студента в деревне? — Курт посмотрел в потемневшие глаза перед собой и кивнул. — Правильно; ничего. Однако, когда парень собрал вещички, появились солдаты графа, владеющего этой деревней. Дело все было в том, что он по молодости и горячности забыл поинтересоваться законами, существующими во владениях оного графа. А закон был таков: раз женившись на крепостной, становишься крепостным навеки. К этому закону давно не прибегали, ибо давно не находилось такого… гм… беззаветного человека, который бы связал свою судьбу с кабальной девицей. Об этом законе, вообще говоря, забыли. А вот граф вспомнил — весьма кстати. Парень уж и просил, и выкупиться предлагал — но нет. Не освободили. Граф, правда, оказался с юмором; он предложил уговор: парень как все-таки хоть чему-то научившийся в университете будет натаскивать грамоте хозяйских детей, и по прошествии пяти лет обретает свободу. Детишки у графа были еще хуже родителей жены, но — свобода! Nomen dulce libertatis…[24]
— Где тебе знать… — начал Бруно; он перебил довольно резко:
— А вот тут ты ошибаешься. Но и это к делу тоже не относится… Итак, припомнив все то, что почти уже запамятовал за ненадобностью, студент взялся за новую работу. Однако же выяснилось, что не все так легко, ибо на него положила глаз хозяйская дочка. Что поделаешь, пришлось уступить; ведь не тайна, что случается, когда отказываешь подобным девицам — они рассказывают своим отцам такие побасенки, что после начинаешь сокрушаться, что и вправду всего этого с ней не сотворил. И все бы ничего, но во-первых, слишком мало времени миновало со смерти жены, и любые связи с женщинами воспринимались как… предательство, что ли. Во-вторых, графская дочка оказалась со странными привычками; любила поиграть в инквизицию. И добро бы себя видела в роли жертвы — так нет, она предпочитала роль истязателя. Ну, а в-третьих, парень благоразумно рассудил, что уж за пять-то лет этакого бесчинства вполне есть шанс обрюхатить и ее. Что тогда с ним сотворит ее отец, лучше было и не воображать. Собственно говоря, можно будет считать, что ночные забавы с дочкой — это такая разминка перед общением с графом. Ergo, все взвесив, парень плюнул на все и, собравшись, весной по первопутку ушел. Можно было бы рвануть в какой-нибудь город, и, прожив там год и день, обрести свободу — закон! — но парень был не дурак. Понимал, что после его побега дочка наверняка пожаловалась папе (вскроется же ее недевичность когда-нибудь), да еще и присочинив что-нибудь насчет изнасилования. А с преступником город связываться может и не захотеть, и если в будущем парня найдут и потребуют к выдаче — как знать, могут ведь и выдать… Но Германия большая, приткнуться всегда найдется, где; а поскольку жизнь в деревне научила многому, голодным не оставался. А однажды — вот удача! — натолкнулся в своих блужданиях на деревеньку — такую тихую, никому не надобную, где никто никем не интересуется, даже ее собственный владетель. К тому же, один умирающий старик через священника завещал парню свою конуру… Наверняка ты рассказал ему свою историю; я прав? Да уверен, — не дожидаясь ответа, сам себя подтвердил Курт. — Так, может, и осталось бы все никому больше не ведомым, но вот только все пережитое довольно ощутимо изранило душу. Так, Бруно Хоффмайер? Появилась злость — на весь мир и на всех вокруг. И бесшабашность, которой раньше не было. Поскольку ты ведь умный парень и понимаешь, что всю жизнь ты здесь не высидишь, кто-нибудь рано или поздно донесет. И бегать вечно тоже нельзя. Так что, по большому счету, терять нечего. Правда, затеять ссору с приезжим инквизитором — все равно не самая здравая затея; инквизитор ведь любопытный, Бруно. Инквизитор ведь отправит своим запрос и узнает, кто ты такой. Интересно, почему я узнал это так быстро? Ты в розыске не только за изнасилование, но еще и за околдование, ибо насилие имело место неоднократно, а это возможно лишь в случае малефиции; наши-то понимают, откуда ветер дует, однако дела это не меняет — тебя ищут и, в конце концов, найдут… Или ты хотел, чтобы тебя взяли?
