Олег Курылев - Шестая книга судьбы
— Он начальник одного из отделений лагеря Дахау, — продолжила мать, штопая шерстяной носок. — У нас в Красном Кресте о нем ходит дурная слава.
— Какого еще лагеря? — не поняла дочь.
Она почти ничего не знала о концентрационных лагерях. В школе о них не рассказывали, поэтому еще недавно, когда она слышала слова: «его отправили в Дахау», ей казалось странным, почему постоянно кого-то отправляют непременно в этот расположенный по соседству с Мюнхеном городок. Что в нем такого особенного, в этом Дахау? Постепенно до ее сознания дошло второе смысловое значение слова «Дахау», хотя и в очень туманном виде.
— Что значит «дурная слава»?
— Ладно, хватит об этом, — прервал их разговор профессор, — нечего разводить сплетни. В конце концов, у каждого своя работа.
Ни один школьник, если он, конечно, в своем уме, не станет торопить каникулы, ожидая с нетерпением их окончания. Но Эрна была именно таким исключением. Она слонялась по дому, не зная, чем заняться.
Наконец с башни Новой ратуши в белое пасмурное небо поплыл особенный мюнхенский бой курантов. Его поддержали церкви и кирхи всего города, и звон рождественских колоколов возвестил о пришествии Спасителя. До Нового года оставалось меньше недели. «Когда же он приедет, — думала она, глядя на нарядную елку. — Нельзя же быть таким бессердечным. Или он наврал мне про лучший день в его жизни?»
Ее стали терзать сомнения. В конце концов, кто она? Пятнадцатилетняя девчонка, нескладная и худая. Мать права — не на что особенно и смотреть. Если бы не красивые волосы, доставшиеся в наследство от бабушки, то и вовсе — гадкий утенок.
Она, конечно, преувеличивала и сама знала об этом. В классе она считалась если не первой красавицей, то уж второй непременно. И то только потому, что ее женские формы несколько отставали в своем оформлении от сверстниц. Она видела, какими глазами смотрели на нее некоторые мальчишки из их двора. В них была грусть и что-то запретное. Да и только будучи уверенной в своей внешности, можно поиздеваться над собой, глядя в зеркало
Большие темные глаза, полные, яркие от природы губы и, несмотря на общую худобу еще не вполне сформировавшегося тела, округлые щеки. И кожа Белая, бархатистая, даже опаленная летним солнцем и обветренная деревенскими ветрами, она не теряла своей свежести. А что до волос, то любая сердобольная тетушка, знакомая матери или соседка, всегда не преминет при встрече восхититься их пышностью и цветом.
Но Петер тоже парень заметный. Высокий, статный. Не блондин, но близок к этому. Настоящий арий. Как раз таких изображают на рекламных плакатах Гитлерюгенда Только он живой. В его серо-голубых глазах нет того плакатного героизма и стальной твердости, что рисуют нынешние художники. Они приветливые и открытые. «Но что-то он не договаривает, — вдруг подумала она. — Может, это связано с его отцом? А вдруг у них там веселая рождественская вечеринка и какая-нибудь девица уже окрутила его. Много ли надо: вино, нежный шепоток на ушко, прикосновение… А меня ему еще ждать и ждать. Он же понимает…»
Она представила, как Петер в кругу сверстников и сверстниц распевает «Ночь при ясном небе», отмечая праздник зимнего солнцестояния. Она вздохнула и совершенно несчастная пошла спать.
Утром мать заглянула в комнату дочери.
— Эрна, пойди-ка посмотри, кто это там стоит. Уже минут тридцать
— Где стоит? — раздалось из-под одеяла сонное бормотание.
— Там, под окном.
Эрна пулей выскочила из кровати и прямо в ночной рубашке бросилась к окну.
— Да не здесь, в гостиной…
Она метнулась в гостиную и, отдернув штору, прильнула к окну. Внизу стоял Петер. Он смотрел куда-то в сторону, поеживаясь от холода. Эрна замахала руками и что-то закричала, но снизу, в окне третьего этажа, она скорее напоминала рыбу в аквариуме, только раскрывающую беззвучно рот. Она перестала махать руками, прижалась лбом и ладонями к холодному стеклу и стала смотреть.
— Ты хоть накинь халат, дочка, — сказал вошедший в комнату профессор. — Да пригласи его подняться. Чего там торчать.
— Не слишком ли ранний визит? — недовольно пробурчала мать.
Когда Петер поднял голову, он увидел сияющее лицо Эрны и помахал рукой.
Потом Петер сидел за большим овальным столом в столовой Вангеров и пил чай с остатками рождественских яств.
— Вы куда-то уезжали? — спросила его мать Эрны.
— Да, фрау Вангер, я гостил у мамы во Франкфурте. — Видя вопрос в глазах сидевшей напротив него строгой женщины, он, несколько смутившись, пояснил: — Она не живет с нами уже несколько лет.
— А что вы намерены делать после окончания школы? — желая увести разговор от семейных проблем Петера Кристиана, спросил его профессор.
— Я бы хотел стать адвокатом. Правда, папа против. Он хочет, чтобы я был… военным.
Здесь Петер несколько слукавил. Генрих Кристиан, его отец, желал видеть сына если не в Лейбштандарте СС «Адольф Гитлер», то хотя бы в почетном полку СА «Фельхеррнхалле» или в штабсвахе «Герман Геринг». Он считал, что у его сына просто нет иного пути, как стать офицером одного из боевых полков партии. Он хотел закалить его физически, посылая летом после увлекательных круизов в лагеря с самой насыщенной спортивно-туристической программой. Несколько раз он привозил Петера к себе на работу, рассчитывая закалить его и духовно. Конечно, лагерфюрер Кристиан не показывал ему экзекуции и карцеры. Он только вывел однажды сына на балкон своей служебной квартиры с видом на аппельплац, на котором изнывала от жары тысяча узников.
— Вот что ожидает тех, кто перестает быть немцем! Ты хочешь стать защитником этих отбросов? Пойми, сынок, нам не нужны адвокаты. Наш фюрер — совесть нации и ее правосудие. Он не допустит несправедливости Сейчас, когда Третий рейх вступает на свой тысячелетний путь и начинает его с железного века, все правосудие должно вершиться по принципу трибунала. Только судьи — доверенные люди фюрера, — и никаких адвокатов и обвинителей!
Когда они вышли из ворот, то увидели шедшую навстречу группу вновь прибывших. Мужчины разных возрастов, человек двенадцать. Все были еще в своей одежде с большими тяжелыми чемоданами в руках. Многие несли на свободной руке добротное пальто или плащ.
Лагерфюрер жестом остановил охрану. Те построили осужденных в шеренгу, велели им положить чемоданы на землю и открыть их.
— А этот что, без вещей? — спросил отец Петера кого-то из охраны и подошел к пожилому человеку в летним костюме и шляпе.
— Да. Таким нам передали его с поезда, гауптштурмфюрер.
— Откуда?
— Из Нюрнберга.
— Еврей?
— По документам русский, из эмигрантов.
Кристиан-старший протянул руку, и в нее легла папка с личным делом осужденного.
— Та-а-ак. Посмотрим. Русский, говоришь…
Он стал листать содержимое папки, хмыкая что-то себе под нос.
— Вот посмотри, Петер, — повернулся он к послушно ожидавшему рядом сыну, — этот господин живет в нашей стране уже двадцать лет, а работать не хочет. Отказник. Когда прикрыли его жидовскую газетенку, где он сочинял грязные пасквили по заказу большевиков и социал-демократов, и предложили заняться полезным трудом, он обиделся. Глядя на таких, хочется пятый пункт нашей программы, где «Германия только для немцев», сделать первым. И приписать к нему: «А Дахау — для всех прочих!» Особенно для тех, кто мог, но не захотел стать немцем. — Обращаясь ко всем, лагерфюрер повысил голос: — Фюрер еще в двадцать втором сказал: «Нашим девизом станет: если ты не хочешь быть немцем, я набью тебе морду!»
Однако Петер всячески старался уходить от разговоров на подобные темы. Он находил разные предлоги, чтобы не ездить больше к отцу. Петер был глубоко убежден, что лагеря и тюрьмы — суровая необходимость. Конечно, кто-то должен в них работать. И многие, судя по довольному виду некоторых охранников, были созданы для такой работы. Вот пусть они ее и выполняют. А он… Он как-нибудь убедит отца, что юридическое образование не помешает будущему солдату партии. А там посмотрим.
Как раз эта несогласованность с отцом во взглядах на собственное будущее, раскол семьи, длившийся вот уже три года без официального развода и надежд на воссоединение, и были причиной той тени, которую уловила чуткая душа Эрны в его глазах.
В тот день они долго гуляли, а потом Петер пригласил Эрну к себе домой.
— Отца нет. Он вообще иногда по нескольку дней не приезжает в Мюнхен. Дома только Хольм.
— А кто это?
— Ординарец папы. На службе он ему не нужен, поэтому всегда живет здесь, выполняя некоторую работу по дому.
— Другими словами, прислуга, — констатировала с шутливой укоризной Эрна.
Недавно произведенный в штурмбаннфюреры СС Генрих Кристиан снимал квартиру на Элизенштрассе почти напротив ботанического сада. Двери им открыл невысокий человек лет пятидесяти. На нем была короткая белая курточка, какие Эрна видела летом в Байройте на официантах, разносивших в перерывах между героическими аккордами вагнеровской музыки прохладительные напитки. Такие курточки почему-то называли обезьяньими.
