Владимир Войнович - Москва 2042
Больше я ничего прочесть не успел, потому что в кабесот вбежала Искрина Романовна.
Классик Никитич, вы все еще сидите! Там вас люди ждут, а вы здесь газету читаете. Я ужасно смутился.
Искрина Романовна, – сказал я, да что же это вы сюда входите без разрешения? Мне же неудобно с вами разговаривать, находясь в таком положении.
– Что значит неудобно? сказала она. – У нас нет таких понятий, удобно или неудобно. А вот люди вас ждут, и это действительно неудобно.
Я все же попросил ее немедленно удалиться и заторопился. Мне жаль было расставаться с газетой, и я с удовольствием прихватил бы ее с собой, но эта противнейшая мадам не сводила с меня глаз, да и девать газету, собственно говоря, было некуда. За пазухой такой рулон не спрячешь, а мой дипломат и без того был набит до отказа.
Употребив портрет Гениалиссимуса и часть бюллетеня о его здоровье, я подхватил свой чемоданчик и поспешил к выходу.
В кольцах враждебности
В очищенном от публики помещении меня действительно дожидались и, кажется, нервничали Смерчев и его заместители.
– Все в порядке? спросил Смерчев и, не выслушав ответа, сказал, что нам пора ехать в город, мол, и так слишком долго здесь задержались.
Я поинтересовался своим багажом, и мне было сказано, что чемодан я получу в другом месте.
Мы вышли наружу.
Солнце висело в зените и пекло неимоверно. У растрескавшегося тротуара готовилась к отправлению колонна, состоявшая из двух бронетранспортеров (один спереди, один сзади) и четырех парогрузовиков с высокими обшарпанными бортами, на каждом из них крупными буквами был написано ДЕЛЕГАЦИОННЫЙ. В кузовах стояли люди, видимо, те самые, которые только что столь сердечно встречали меня внутри аэровокзала. Их натолкали так плотно, что они выглядели одним многоголовым организмом с отрешенными и ко всему равнодушными лицами. Я помахал им руками, но никто из них даже не попытался ответил, может быть, потому, что им было трудно выпростать руки.
Передний бронетранспортер дал гудок, и вся колонна, выпустив клубы дыма и пара, медленно отчалила от тротуара В заднем грузовике я увидел прижатую грудью к борту бедную Гандзю-рыбку. Ее старадющее лицо было покрыто крупными каплями пота и выражало покорную терпимость. Мы встретились с ней взглядом, я помахал ей отдельно. Она ответила мне кислой улыбкой и отвернулась, ей явно было не до меня.
Колонна отошла, дым рассеялся, и на открывшейся площади остались несколько бронетранспортеров и десятка полтора легковых машин, частично паровых, частично газогенераторных.
Смерчев мне объяснил, что на паровое и газогенераторное топливо пришлось перейти после того, как культисты, волюнтаристы, коррупционисты и реформисты в результате хищнической эксплуатации природных ресурсов окончательно истощили запасы бакинской и тюменской нефти. Теперь бензиновые двигатели используются только в военной технике и в транспортных средствах особого назначения.
Мы подошли к бронетранспортеру, у открытых дверей которого стоял молодой человек в коротком застиранном комбинезоне и танкистском шлеме.
Он был водителем этого неуклюжего транспорта, и звали его, как ни странно, просто Вася.
Внутри было полутемно и жарко, как в сауне. Устроившись рядом с Васей, я сразу взмок и испугался, что этого последнего путешествия просто не вынесу.
Смерчев и его спутники расположились сзади на длинных деревянных скамейках, протянутых вдоль борта.
Вася задраил бронированную дверь, дал длинный гудок, передвинул какие-то рычаги, и мы отправились в путь.
Проделав какие-то сложные петли на той части дороги, которая называется развязкой, Вася вывел наконец свою боевую машину на широкое шоссе, которое в прежней жизни мне было известно как Ленинградское. С тех пор шоссе заметным образом пришло почти что в полную негодность. Асфальт местами потрескался, местами вздыбился, а кое-где и вовсе отсутствовал. Наш Вася искусно лавировал между всеми колдобинами, но иногда то ли зазевывался, то ли не мог справиться с управлением, мы ухали в какие-то ямы, потом вновь выныривали.
Шоссе с обеих сторон было огорожено сплошным железобетонным забором высотой метра примерно два с половиной, три ряда колючей проволоки были натянуты поверху.
Дорога в целом выглядела пустой и спокойной. Но время от времени из-за забора летели на дорогу довольно-таки приличные куски кирпича или булыжник. Один кирпич попал в крышу нашего бронетранспортера и разбился с таким грохотом, как будто это был артиллерийский снаряд.
– Семиты балуют, – сказал Вася без всяких эмоций.
– Семиты? – переспросил я. – То есть евреи?
– Кто? – удивился Вася.
– А это такой народ был в прошлые времена, – перегнулся через спинку сиденья и объяснил Васе отец Звездоний. – Очень плохие люди. Они Иисуса Христа распяли. Но у нас их, слава Гениалиссимусу, нет. А вот в Первом Кольце еще попадаются.
Я спросил, что это – Первое Кольцо. Тут же включился Смерчев и сказал, что коммунизм, построенный в пределах Большой Москвы, естественно, вызывает не только восхищение, но и зависть отдельных групп населения, живущего вовне. От этого, понятно, в отношениях комунян и людей, живущих за пределами Москорепа, возникают некоторая напряженность и даже враждебность, имеющие, как точно заметил Гениалиссимус, кольцеобразную структуру. В Первое Кольцо враждебности входят советские республики, которые комуняне называют сыновними, во Второе братские социалистические страны и в Третье – вражеские, капиталистические.
– В обиходе, – объяснил мне Смерчев, – мы для краткости называем эти кольца Сыновнее Кольцо Враждебности, Братское Кольцо Враждебности, ну и, естественно, Вражеское Кольцо Враждебности. А еще чаще мы говорим просто: Первое Кольцо, Второе и Третье.
– А вот насчет этих семитов, – спросил я, – если они не евреи, то кто же?
– Ну, во-первых, – улыбнулся Смерчев, – не се-, а симиты, а во-вторых, это такие люди, что о них даже не стоит и говорить.
– Ну, кому стоит, кому не стоит, – с сомнением заметил Дзержин, но дальше мысль свою не развил.
Наш транспортер двигался небыстро. То ли дорога была забита, то ли что-то еще, но мы довольно часто останавливались, а потом со скрежетом катили дальше. Бывшая передо мною смотровая щель не давала возможности широкого обзора, а на стене, ограждающей нашу дорогу от Первого Кольца, я видел бесчисленные портреты Гениалиссимуса, чаще даже не целиком, а отдельные части. То бороду, то сапоги, то лампасы.
Я видел много всяких лозунгов, призывов и здравиц, среди которых были давно мне известные, но были и новые. Вроде, допустим, такого:
СОСТАВНЫЕ НАШЕГО ПЯТИЕДИНСТВА:
НАРОДНОСТЬ, ПАРТИЙНОСТЬ, РЕЛИГИОЗНОСТЬ, БДИТЕЛЬНОСТЬ И
ГОСБЕЗОПАСНОСТЬ!
Я спросил Смерчева, с каких это пор религиозность считается совместимой с коммунистической идеологией. Вмешался отец Звездоний и сказал, что привлечение к строительству коммунизма религии было одной из задач, поставленных Гениалиссимусом во время Августовской революции. Вульгаризаторы в прошлом не считались с огромными воспитательными возможностями церкви, а на верующих оказывали постоянное давление. Теперь церковь считается младшей сестрой партии, ей даны огромные права и возможности с одним только условием: церковь проповедует веру не в Бога, которого, как известно, нет, а в коммунистические идеалы и лично в Гениалиссимуса.
Еще я спросил, зачем у них существуют органы госбезопасности (или БЕЗО, как они говорят), если сама партия, судя по ее теперешнему названию, занимается госбезопасностью.
Нет ли в этом какого-то противоречия? спросил я.
– Никакого противоречия, – решительно возразил Смерчев. – Партия является руководящей и направляющей силой нашего общества, а БЕЗО – это служба. Понятно?
Сейчас, вспоминая этот свой первый день в Москорепе, я думаю, что, хотя на меня сразу обрушилось столько противоречивых и совершенно неожиданных сведений, я довольно скоро начал кое в чем разбираться. Я, например, сам, без посторонней помощи, догадался, что слово комсор означает коммунистический соратник, компис – коммунистический писатель, приветствие слаген расшифровывается как Слава Гениалиссимусу, ну а почему они вместо О Боже! говорят: О Гена! это, по-моему, и объяснять нечего. Но один вопрос для меня был существенным: каким образом соблюдается в Москорепе основной принцип коммунизма – от каждого по способности, каждому по потребности. Я спросил об этом Смерчева, и он сказал, что, конечно, именно этот принцип самым непосредственным образом и соблюдается.
– Значит, – спросил я, – каждый человек может войти в любой магазин и совершенно бесплатно взять там все, что хочет?
