Олег Аксеничев - Шеломянь
Теперь их готовились принести в жертву миру мертвых.
– Может быть, все-таки ты уедешь? – поинтересовался Кончак. – Для русича здесь зрелище будет не самое приятное.
– Я не славянин, а ковуй, – пояснил Ольстин Олексич. – Касожской и половецкой крови во мне много больше, чем русской. Кроме того, мои предки пошли служить не Киеву, а Чернигову, поэтому не беспокойся о моих чувствах, великий хан. Если уж покопаться сейчас в моей душе, то, кажется, сильнейшим из чувств там окажется любопытство. Признаться, еще не разу не видел, как человека сажают на кол…
Кончак хотел что-то сказать черниговскому боярину, но передумал.
Уже век половцы не приносили покойникам человеческих жертв. Но вероломство киевлян было так велико, что и ответ требовался соответственный. Убийца должен был обязательно последовать за жертвой, но поскольку самого Святослава Киевского было не достать, то на замену ему отловили приграничную сторожу, повинную только в том, что служила не тому городу.
Завидев заостренные колья, киевляне забились в руках стражников, не проронив при этом ни единого звука. Правда, дело было не в мужестве или гордости пленников, просто их рты были надежно забиты кляпами и перетянуты лентами из плотной материи.
Жертвы не раздевали. Здесь не было гуманизма. Напротив, расчет строился на том, что в верхней одежде человек дольше сможет протянуть на колу, следовательно, и больше помучиться. Каждое мгновение боли и страданий жертв облегчит душе хана дорогу в мир мертвых, и какое значение имело то, что несчастные дружинники, возможно, никогда не видели Кобяка при жизни. Теперь, после смерти, они станут его проводниками к становищам духов, но для этого им надо терпеть муку снова и снова.
У каждого из кольев был закреплен шест. К нему дружинников привязали на случай, если жертва вдруг утратит равновесие и начнет заваливаться с орудия казни. Веревки были достаточно длинными для того, чтобы оседающее книзу тело не встретило сопротивления от натянувшихся сверх меры пут.
Черниговский боярин Ольстин Олексич смотрел за казнью с нездоровым любопытством, и Кончак был готов поклясться, что зрелище доставило тому чувственное удовольствие. Губы боярина вздрагивали, а глаза приняли бессмысленное выражение, словно под черниговцем был не жеребец, а наложница.
Начало казни стало завершением похоронного обряда. Хан Товлый на правах наследника поднес факел со священным огнем к деревянному настилу, на котором стоял шатер с телом Кобяка. Затрещали сухие бревна, для верности переложенные пуками соломы, и над останками погибшего хана выросло дерево, стволом которого было пламя божественного очага, а кроной – потянувшийся к облакам дым, такой же серый, как и само небо.
Огонь был воистину чист. Останки Кобяка истлели настолько, что смрад разложения не смог пробиться через благоуханный березовый дух погребального костра.
Кончак спешился и склонился в поклоне перед покидавшим наш мир ханом Кобяком.
– Доброй охоты в свите Тэнгри, – пожелал Кончак тому, кто был при жизни ему то союзником, то соперником. – Доброй охоты и сладкой мести!
– Могущества и удачи! – добавил Ольстин Олексич, подражая Кончаку.
– Тэнгри больше не забудет своего верного слугу, – заметил Кончак, снова усаживаясь на коня. – Достаточно и одной ошибки Бога.
Ольстин Олексич, христианин в третьем поколении, недоуменно покосился на хана. О какой ошибке Бога идет речь? И как человек может осмелиться критиковать высшие по отношению к нему силы?
– Тэнгри на время забыл о Кобяке, – пояснил Кончак, отвечая на безмолвные вопросы посла. – И из-за этого хан попал в плен и был предательски убит. Бог однажды ошибся, и теперь Кобяк будет окружен в мире духов особым вниманием.
– Бог может ошибаться? – решился переспросить Ольстин Олексич.
– Конечно, – ответил Кончак, с некоторым недоумением глядя на черниговца. – Разве прав был ваш Бог, сотворив жизнь, а затем попытавшись убить ее в водах всемирного потопа? Где-то здесь ошибка: или в сотворении мира, или в попытке его уничтожения.
Кончак не ждал ответа, успев убедиться на опыте, что среди христиан на религиозные темы любят поговорить только священнослужители, да и то не все. Хан развернул коня и поскакал в сторону видневшихся на фоне пепельного неба обледеневших стен Шарукани. Телохранители отправились за ним, и никто не удосужился пригласить следом черниговского посла.
Неужели и так не понятно, что нельзя вести переговоры на кладбище?
* * *Побывавшему несколько лет назад в Константинополе Ольстину Олексичу дом Кончака в Шарукани напомнил загородные виллы знатных византийских патрикиев. Те же беленые стены с небольшими окошками, сонно выглядывающими из-под карнизов, открытые веранды, условно огражденные коваными решетками, даже красная черепица на покатых склонах крыши такая же. Только скрывавший детали снег показывал, что черниговец прибыл на переговоры не к ромеям, а к половецкому хану.
Византийская хитрость вошла в поговорки, но Ольстин Олексич предпочел бы терпеть змеиные улыбки ромейских вельмож, чем угождать степной прямоте хана Кончака.
Представляете, как сложно лгать, когда собеседник честен?
Но инструкции Ярослава Черниговского были точны и подробны, и Ольстин Олексич обязан был отработать все милости, которыми осыпал его хозяин.
Кончак пригласил черниговского боярина во внутренние покои своего дворца. Обычно приемы проводились в центральной зале, подражавшей в убранстве знаменитой Золотой Палате византийских басилевсов. Но для Ольстина Олексича было сделано исключение, Кончак собирался разговаривать с ним в менее официальной обстановке, предполагавшей большее доверие.
А может, он просто хотел помочь черниговскому боярину говорить не по лжи?
– Что ж, боярин, – сказал Кончак, жестом приглашая Ольстина Олексича присоединяться к трапезе, собранной молчаливыми слугами по-ромейски, на низком инкрустированном столе. – Говори, с чем тебя прислал Ярослав Черниговский.
Ольстин Олексич не первый год работал с половцами, но никак не мог привыкнуть к тому, что переговоры с ними начинались без долгих вступлений и недомолвок, как вошло в обычай в Константинополе.
– Как христианин, – осторожно начал ковуй, – князь Ярослав Всеволодич осуждает месть. Но, как мужчина и воин, он понимает твои чувства, хан… В Чернигове тоже много недовольных тем, как в Киеве поступили с плененным Кобяком, считая подобное уроном княжеской чести всего рода Рюриковичей. Особо печально, что клеймо бесчестия коснулось Ольговича, да еще старшего в роду.
Кончак молча слушал боярина, понимая, что гладко текущая речь была заготовлена еще в Чернигове и каждое слово в ней тщательно продумано и взвешено.
– Князь Ярослав, – продолжал Ольстин Олексич, – не может открыто выступить против брата и старшего князя. Надеюсь, что хан понимает это…
– Разумеется, – подтвердил Кончак.
– Но Ярослав не считает возможным препятствовать той каре, которой половцы считают нужным подвергнуть Киев. Наши сторожи получили приказ на время ослепнуть, половецкое войско может пройти в виду наших границ, не провожаемое дымами сигнальных костров.
Ольстин Олексич говорил бесстрастно, а Кончак представлял, как в черниговских хоромах князь Ярослав Всеволодич протягивает боярину лист пергамена, требуя выучить текст и донести его до хана без искажений. Уж больно неживыми были слова, сказанные ковуем.
– Господь рассудит, кто прав, – сказал Ольстин Олексич. – Князь черниговский не смеет препятствовать промыслу Божьему и будет молиться о милости к враждующим.
– Кто речь писал? – спросил, улыбнувшись, Кончак.
– Какую речь? – растерялся черниговец, не ожидавший подобного вопроса.
– Тобой сказанную, – уточнил хан, не забывая потчевать гостя и пододвигая ближе к нему блюда со снедью.
Ольстин Олексич хохотнул.
– Не понравилось?
– Отчего же? Понравилось. Красиво.
– Благодарю. Князь Ярослав будет доволен похвалой, – сказал Ольстин Олексич, попробовав антиохийское вино из серебряного кубка.
– Очень красиво, – уточнил Кончак. – Только верить в это не хочется.
Ольстин Олексич вскинул голову. На его лице мышцы на мгновение окаменели.
– Не беспокойся, боярин, – сказал Кончак. – Я знаю, что ты приехал с добром. Иначе никогда тебе не позволили бы проводить хана Кобяка в путь, ведущий в мир духов. Только вижу я, что на Руси все больше растекается яд, источаемый Византией. Ты, боярин, говорил по писаному, с пергамена, а Степь ценит, когда речь идет изнутри, от духа. Слова обдуманные не внушают доверия, правда не нуждается в осторожности.
– А это не написано ли заранее? – прищурился боярин.
– Написано, – ответил Кончак, наливая из амфоры сдобренное пряностями густое антиохийское. – Древним мудрецом из Срединной Империи.
![Эрих фон Дэникен - Боги майя [День, когда явились боги]](/uploads/posts/books/186572/186572.jpg)
