Герман Романов - «Попаданец» на троне
— Сотник Данилов. Прибыли на твой зов, царь-батюшка! — своеобразно отрапортовал здоровенный мослатый казачина, борода с проседью, а глаза с хитринкой, такие родные казачьи глаза со степным прищуром.
— Говорить я с вами долго буду, казаки, так что скидывайте мне седло да в круг садитесь! — сказал Петр, и станичники быстро расседлали двух коней, сотник усадил на одно седло императора, на другое, не чинясь, сел сам, а казаки расселись на траве полукругом, скрестив по-турецки ноги.
— В Петербурге смута, — не стал он тянуть кота за хвост, а сказал им прямо, — изменники выступили супротив меня с оружьем, хотят живота лишить за барские свои прихоти. Два манифеста мои их возбудили. В одном даровал я солдатам и матросам 15 лет службы военной да пенсион изрядный, да вольными хлебопашцами по окончании службы пожаловал с землею, да многим имуществом…
Среди казаков послышался тихий шепот, степные глаза смотрели на царя внимательно, цепко, боясь пропустить даже слово. Петр оглянулся — офицеры правильно поняли его взгляд, один достал коробку с его папиросами и принес ее сержанту.
Надо отдать должное — один казачина тут же высек кресалом искру на трут, и спустя минуту Петр пахнул дымком, сделав разрешающий жест. Чиниться казаки не стали, и мозолистые ладони тут же выбрали половину коробки. Удивления у казаков не было, папиросами задымили, как привычными люльками.
— И вторую мою грамоту они разорвали, донским и яицким казакам назначенную. И хотят наградить вас бояре за службу вашу ратную и верную не жалованием денежным, не провиантом хлебным, а холопством, а земли казачьи меж собой поделить. Долгорукого помните? — бросил Петр и чуть не пожалел о своих словах.
Вздыбились казаки, засверкали глаза, пошел гневный ропот — вскинулась степная вольница. Хорошо помнили, как при Петре Великом князь Долгорукий донцов на всех деревьях развешивал, восстание атамана Кондрата Булавина подавляя…
— Решил я намеднись Войску Донскому жалованную грамоту дать. И скажу вам сейчас, что в ней написано было. А вы, казаки, как на духу, как отцу родному, отвечайте честно, любо ли вам. Жалую я Войско Донское жалованьем государевым, да провиантом хлебным, да на землях войсковых закон пусть свой казаки устанавливают, да по обычаям станичным живут. И запрещаю я на землях донским не казакам селиться, а лишь тому, кого вы сами привечать будете. Но поселившиеся, кто вами привечен был, несут полную казачью службу, без послаблений…
— Любо! — выдохнули единой грудью казаки и снова напряженно уставились на царя.
— А потребую я от вас службы ратной на условиях новых. Как молодой казак в силу войдет да оружием научится владеть, то служить ему четыре года беспрерывно на службе государевой. Выходить на нее он должен в кафтане установленном, со снаряжением всем и конем, с пикой да саблей. Пистоли и ружья от казны получать будете, а за оснастку воинскую к службе еще по 20 рублей выплаты. Кормить же казака на службе, и фураж коню, и жалованья ежегодного 10 рублей от казны получать будете, в свои траты не входя. Иль отцу с матерью выплата эта будет сделана. Но служить будете мне честно и верно, труса в бою не праздновать, государеву волю с усердием исполнять.
— Любо! — с напряжением выдохнули казаки, и Петр далее продолжил их улещать:
— А после службы действительной казаки 8 лет на льготе находиться будут, но коня и справу воинскую содержать в исправности. А война начнется, с турками али татарами, то всем им выходить на службу ратную, пока ворогу кровь не пустят или замирение не последует. И половинное государево жалованье получать будут да долю изрядную в добыче — треть казакам, две трети царю. А делить сами будете, без лукавства и честно. И зорить будете турок или татар, когда я велю, зорить нещадно, на набеги их отвечая сразу же. Тут две доли добычи ваши, а одна царская будет, но жалованья царского получать за то не будете, добычей довольствуйтесь…
Петр сделал короткую паузу и чуть передохнул. Казаки с неослабным вниманием смотрели на него.
— А на землях своих торгуйте беспошлинно, хлеб растите или скот разводите безденежно, кто сколько хочет. Станицы и городки сами обустраивайте, препятствий чинить не станут — ваши земли, сами и решайте. Но ворогов моих или изменников с головою выдавайте царю по требованию, с чадами и домочадцами, и их не привечайте. А что беглых касается или калик перехожих, или скитальцев бездомных, то с Дону выдачи нет. Но вот на татей шатучих сие правило не распространяется. Тех сами хватайте крепко и с головою выдавайте…
— Любо! — казаки не скрывали радости, глаза сверкали, бороды встопорщились, дыхание хриплое, с перегаром явственным.
— Но людям государевым, на Дон с поручениями посланным, ни флоту нашему донскому, ни купцам проезжим тягот и притеснений не чинить, а помогать государевой службе всячески. А купцам торговлю не рушить и поборов с них не брать — они и так в государственную казну платят. На свое обустройство, на школы и госпитали деньги сами изыскиваете, чаю, добычу немалую с турок и татар возьмете. И часть ее не пропивайте, а на дела богоугодные и нужные пускайте. А ежели в устойчивости к вину и водке сомневаетесь, то часть денег можете в мою личную казну отдавать на сохранение — я на них казакам же устроение делать буду. Пора вам городки свои обустраивать и больных с ранеными лечить, да детишек обучать грамоте, и хозяйство с торговлей развивать. Не все ж только с басурманами воевать, и мирная жизнь часто бывает.
— Любо! — с одобрением выдохнули казаки, и Петр стал заканчивать изложение спонтанно подготовленных условий.
— Значит, снова пишу я жалованную грамоту Войску Донскому, и иных грамот без одобренья вашего писать не велю, и детям с внуками велю накрепко. Но вы, и дети ваши, и внуки с правнуками служите честно царю русскому. В чем всем Войском Донским крест мне целуйте, да грамоту крестоцеловальную отправьте. Обиды прежние давайте мы накрепко забудем, по-новому жить начнем. А сейчас, казаки, беда наступила — и меня убить хотят, и Дон потом похолопят. Драться мы будем смертным боем с мятежниками, и вы решайте, с нами головы класть будете за царя, за Россию и тихий Дон иль в стороне останетесь, труса празднуя?
«Какая сторона?! Будто с цепи сорвались. За сабли хватаются, клянутся головы сложить за царя-батюшку да за грамоту царскую, их вольному Дону пожалованную. Ну, пусть немного покипятятся, пользы ради. Представляю, что в полках донских начнется, когда про грамоту услышат, спешить будут, как наскипидаренные…»
Петр медленно прошелся по кабинету, на часах почти двенадцать, ноги ватные. Устал, как собака, даже от ужина отказался, кофе лишь выпил да папиросу выкурил.
«Волков грамоты Донскому войску скоренько смастрячил, все его пожелания красочно изложил, цены нет мужику, красноречив, как баюн. Бывают же люди, пишут коряво, но говорят так, что уши враз вянут, залопочут чуть ли не насмерть, краснобаи. А есть и такие, что говорят корявей некуда, но зато пишут как…
Семь казаков в полки поскакало с подорожными, а жалованные грамоты по шапкам попрятали. В полках читать будут, но к вечеру завтра все припожалуют, коней своих загонят, но придут, вот тут я полностью уверен. И десяток здесь остался посыльными, да и охрану мою разбавили, зыркают глазами, как псы цепные».
«Красный кабачок»
Длинные колонны пехоты пылили на Петергофской дороге. На Ораниенбаум выступила российская гвардия — семь батальонов, четыре эскадрона конной гвардии и две роты гвардейской артиллерии.
Правда, в столице сильный гарнизон остался — от каждого батальона по две роты из шести да эскадрон конногвардейцев. Но оставшихся в столице гвардейцев компенсировали подкреплением, гарнизонными войсками и кавалерией — два батальона пехоты, полки сербских гусар и лейб-кирасирский. Грозная сила шла, одних только армейских солдат насчитывалось больше, чем в голштинской гвардии…
Капрал Иван Тихомиров с тоскою глядел на кровавый закат. За свою тридцатилетнюю службу он уже на горьком опыте неоднократно убеждался — такой закат требует человеческой крови.
Много крови пролить придется. Ох, как не нравилось старому солдату, что четыре гарнизонных роты его батальона в авангард снарядили на помощь пьяной лейб-гвардии.
Вояки с семеновцев и преображенцев сейчас никакие — топают гвардейцы еле-еле, и водку с вином из фляг без конца пьют, пока до Петергофа дойдут, все выпьют, а там и попадают. И хотя в авангарде десять рот пехоты и эскадрон гусар, то есть столько же, как всех войск у голштинцев, но вот в бою с усталых, невыспавшихся и похмельных солдат толку не будет — то старый капрал на своем опыте слишком хорошо знал.
И хотя понимал солдат, что боя быть не может — слишком несоразмерные силы, какая уж тут война при столь подавляющем превосходстве войск гвардии над голштинцами, но то умом понимал. И, может быть, в этих длинных колоннах он был единственным солдатом, кто всем сердцем чувствовал грядущую большую кровь…
